Не гламур. Страсти по Маргарите - Андрей Константинов

«Век злобных старух», – как-то сказала мама. Наверное, ее опять кто-то обидел.

Она сидела в стареньком платье, трясущиеся руки пытались застегнуть на кривую английскую булавку жалкий разорванный ворот, а пальцы все время соскальзывали. Потом на смуглом немытом мизинце появилась алая капля крови. Мама с удивлением рассматривала ее и вдруг рассмеялась:

– Я не чувствую боли. Доченька, у меня ничего не болит! – мама вытащила булавку из платья и стала сильно и часто тыкать ее в свою руку.

– Мне не больно, смотри, мне не больно! – Ей было смешно, она смеялась впервые со дня смерти отца. Потом, внезапно замолчав, мама слизала кровь со своей руки и четко, совершенно трезвым, давно забытым мною голосом сказала: – Никогда никого не люби, Роза. Любовь – это добровольная сладкая тюрьма. И когда она рушится, то под своими сладкими сводами хоронит тебя заживо.

Больше мама со мной не говорила. Я опять была предоставлена сама себе. Никто не спрашивал, что я ела и ела ли вообще. Сделала ли я уроки и есть ли у меня теплые ботинки на зиму. В последний год своей жизни мама поменяла нашу когда-то красивую и удобную квартиру на Васильевском острове на жуткую комнату в коммуналке. Я никогда не любила Петроградскую сторону, как будто предчувствуя, что моя юность пройдет в мерзком клоповнике некогда богатого купеческого дома. Деньги от обмена мама спрятала за свой рваный чулок, стянутый чуть выше колена серой резинкой. Когда грузчики внесли в дом последние вещи, мама достала две припасенные бутылки водки и за час выпила их из старой, треснувшей лет сто назад чашки. Я тихо лежала в своем плесневелом углу, стараясь глубоко не вдыхать неприятный воздух с запахом подвала и нечистот. Когда я проснулась утром, мама все так же сидела за столом. Голова ее была повернута в сторону папиного портрета, который стоял на полу, прислоненный к грязным бурым обоям. Мамины руки свисали беспомощно, как ненужные ни ей, ни кому-либо другому предметы. Я сразу поняла, что она мертвая. Потому что глаза ее были открыты и трезвы.

Я перетащила маму на старый продавленный диван и уложила ее так, как кладут людей в гроб, потом попыталась свести ее холодные руки вместе. Руки не слушались и пружинно соскальзывали в стороны. Тогда я взяла старое серое полотенце и связала мамины руки так, что они улеглись на ее груди прочно и навсегда. Я сразу вспомнила про деньги, которые мама спрятала за резинку на чулке. Мне было стыдно задирать ей подол, поэтому я зажмурила глаза, руки мои скользнули по маминой холодной и почему-то влажной ноге и нащупали тугой свиточек из купюр.

Я вышла в длинный и широкий коридор. Было раннее утро, и все еще спали. Я знала, что в квартире семь комнат. Мама говорила, что в большой угловой комнате жила старушка, наша комната была самой маленькой, она располагалась сразу возле входной двери. Наверное, это была бывшая кладовка или комната для прислуги.

Вдруг дверь угловой комнаты открылась, и из нее показалась пожилая женщина. Наверное, это ее мама назвала старухой. Взгляд внимательных глаз необидно скользнул по мне с головы до ног, и женщина вдруг спросила:

– Хочешь чаю, девочка?

Я даже оглянулась. Так ласково со мной давно никто не разговаривал.

– Я?

– Конечно, ты, – спокойно ответила женщина, – меня зовут Ксения Александровна, запомнила? А как тебя зовут?

– Роза, – почему-то виновато ответила я. Я понимала, что моя внешность никак не соответствовала этому прекрасному имени.

– Красивое имя у тебя, Роза. И ты действительно похожа на этот цветок. Только ты еще не расцвела.

Я с такой надеждой посмотрела на Ксению Александровну, как будто от ее слов действительно зависело мое будущее.

– Правда, верь мне, – спокойно подтвердила она. И я поверила. Но вслух сказала:

– У меня мама умерла.

– Да что ты! Когда? – Ксения Александровна схватила меня за плечи и сочувственно смотрела в глаза.

– Сейчас, – коротко ответила я.

– Господи, бедный ребенок. Иди за мной. – Ксения Александровна провела меня в свою комнату, усадила за круглый стол, покрытый кружевной скатертью, и пододвинула красивую чашку с блюдцем.

– Ты здесь пока похозяйничай сама. На столе найдешь все, чем можно позавтракать.

Ксения Александровна торопливо вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

На столе стояла давно забытая еда и красивый фарфоровый чайник с ароматным чаем. Его горячая душистая струйка аппетитно поднималась над столом. И я, как завороженная, проводила ее взглядом. Глаза мои невольно поднялись выше, и я ахнула: потолок комнаты был расписан изумительной красоты рисунком. Растительный орнамент обвивался вокруг огромной круглой розетки, в центре над лепными цветами летали неизвестные мне птицы с разноцветным опереньем, а рядом с ними резвились пухлые херувимы. Они смеялись и внимательно разглядывали меня. А один пухленький младенчик, прятавшийся за красивой лепниной, даже целился в меня из лука. Я судорожно вздохнула и чуть не подавилась – слюна, заполнила рот при виде нарезанной колбасы, глянцевого куска сливочного масла и сыра с крупными, неправильной формы дырками. Я зажмурила глаза и хотела наброситься на еду, пока никто не видит. Но почему-то убранство комнаты, ее уют и какая-то удивительная атмосфера заставили меня сдержаться. Я аккуратно намазала масло на хлеб, налила горячий чай, скромно положила в него ровно две ложечки сахара и стала медленно, смакуя каждый глоток, пить чай. На сыр и колбасу я старалась не смотреть. Я знала, что если попробую хоть кусочек, то не выдержу и съем все без остатка. Эта прекрасная еда была так не похожа на наши привычные серые макароны и засохшие дешевые консервы от маминых закусонов.

После горячего чая я сомлела и не заметила, как уснула.

Маму я увидела еще один раз. Ксения Александровна повезла меня в морг, где мама уже лежала в простеньком гробу. Одета она была в свое подвенечное платье, Бог знает как сохраненное в нашей бесприютной жизни. Под рукой у нее лежала фотография отца в летной форме. Мама была такой чистой и спокойной, что я опять полюбила ее. Это было страшно, с таким опозданием любить свою мать.

С тех пор Ксения Александровна стала опекать меня. Ни у нее, ни у меня не было близких… Вернее я знала, что где-то в далекой Казани жили мои тетки и дядьки, что там «работали» бандитами двоюродные братья. Но мама говорила о них так плохо, как не говорила никогда ни о ком. Она не искала их, а они ничего не знали о нас. Несколько старых конвертов, найденных среди маминых вещей, были пусты.

Я не заметила, как переселилась в большую и красивую комнату Ксении Александровны. Сначала мы пытались навести порядок в нашем с мамой доме, но потом, когда плесень в который раз вылезла поверх свежей побелки, у нас опустились руки. Да и запах подвала поселился здесь давно и, кажется, навсегда.

– Нельзя дышать таким воздухом. Розы должны цвести в чистоте, – Ксения Александровна, как всегда, коротко и все-таки красочно констатировала факт моего постоянного жительства у нее. И мы стали бороться за меня вместе. Именно бороться. Все в те годы боролись за себя и своих детей. И выстояли только сильные. Но ведь я не была ни дочерью, ни внучкой Ксении Александровны, а она боролась за меня так, как будто я была ей трижды родной. Однажды она сказала фразу, которая запомнилась мне на всю жизнь:

– Все дети мира плачут на одном языке, – а потом добавила: – И все мы одной национальности – земляне.

Эти слова она говорила не мне, а нашему завучу. Меня не хотели принимать назад в школу, показывая Ксении Александровне журнал с пометками о моих многомесячных пропусках.

– Этого больше не будет, – спокойно и убедительно произнесла моя соседка.

И ей поверили, как верили всегда. Хотя все-таки спросили:

– Вы гарантируете?

– Роза гарантирует, а это, поверьте, дорогого стоит. С тех пор я не получила ни одной двойки, а через два месяца учебы у меня даже тройки стали мелькать редко-редко.

Наша коммуна существовала недолго, но эти пять лет запомнились мне как самые счастливые и беззаботные. И еще я стала уважать себя. Меня этому научили Ксения Александровна и мой труд. Сначала я мыла подъезды, самостоятельно собирая в конце месяца деньги с жильцов. Потом меня стали приглашать совсем еще новенькие русские для уборки квартиры. Все эти деньги шли только на меня. Ксения Александровна помогла мне оформить неплохую пенсию за отца. Мы стали почти богатыми, и у меня впервые появилась красивая цигейковая шубка, финские сапожки и еще масса непривычных, но таких необходимых девушке вещей.

– Красавица ты моя, – сказала как-то Ксения Александровна, – и умница. Теперь мне и умереть не страшно.

– Умереть? – испуганно переспросила я. – Как, умереть?!

У меня перед глазами тут же возникла картина с мертвой матерью на продавленном облезлом диване, ее мертвый и спокойный взгляд. И я вспомнила, что мать практически покончила жизнь самоубийством. После прихода майора она только и делала, что убивала себя изо дня в день, изо дня в день. А Ксения Александровна была такая живая и такая веселая! Зачем же она хочет умереть? И как же я без нее буду жить? Всему, что я умела, я научилась от нее. Я теперь знала, как нужно одеваться, как правильно говорить. Я, не смущаясь, могла ловко управиться с любым прибором за столом. Да мало ли что должна уметь современная девушка! И я это умела! Я даже могла спокойно смотреть на себя в зеркало, не отводя глаз и даже любуясь собой.