Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник) - Рю Мураками

пятнышко.

– Это сокровище, которым обладаешь только ты, – сказал я ей, прикоснувшись к нему.

– Перестань, это всего лишь мой детский стыд, сконцентрированный в этом шраме, проделки непослушного ребенка! – ответила она, поморщившись.

Она проговорила это, склонившись надо мной, и струйка слюны, скопившейся в уголке ее рта, пролилась мне на лицо. Я собрал слюну свободной рукой – другой я ласкал ее шрам – и облизал пальцы.

– Скорее это выражение, а не концентрация стыда, ты не находишь? – спросил я.

– Концентрация или выражение, во всяком случае, мне еще никогда не говорили ничего подобного, – ответила она, все теснее скользя своим животом по моему.

Смех вырывался из нее толчками, как будто она задыхалась, отчего вагина ее сжималась еще больше. Маленькие карлики или путти, едва различимые под микроскопом, защекотали меня быстрее и тоже громко засмеялись. Внутри моего черепа, как песчинки на поверхности пустыни во время подземных толчков, маленькие черные крапинки покрыли вдруг мой мозг, они всё скапливались, всё сгущались и скоро превратились в кишащую тьму – «Тьму зимней ночи без звезд», – подумал я в тот момент, когда Акеми впала в транс, по животу ее пробежали судороги, а пальцы ног свело. Я продолжал одной рукой вытирать слюну, сочившуюся у нее изо рта, а другой, оторвавшись от шрама, принялся растирать ей пальцы ног.

– Сейчас, сейчас все сделаем, – приговаривал я, массируя ей пальцы, отчего у меня вдруг возникло впечатление, что я раздвоился, что нас теперь двое – я и мой брат-близнец, или мой сын, который когда-нибудь у меня появится, я и мой ребенок, играющий со своим обожаемым концом, действуя при этом из лучших побуждений, будто бы для сохранения чего-то жизненно важного, для спасения всего мира и рода человеческого.

Я сказал это Акеми, но она уже больше ничего не слышала, она орала, с пеной у рта и полузакрыв глаза, это был один монотонный звук, рвущийся к бесконечному.

– Акеми! Акеми! – звал я ее. Она наконец уловила мой голос и попыталась проглотить слюну. Ее влагалище сжалось еще плотнее, будто пытаясь всосать себя, и тут яркая вспышка пронзила мой мозг, погруженный в темную беззвездную зимнюю ночь, вспышка, рассыпавшаяся на тысячи других, подобно электрическому току, заполняющему неоновую лампу: я извергал себя по мере того, как поток света проникал в самые потаенные уголки моего черепа. Минут двадцать нас одолевали спазмы, и все это время я ласкал ее чернильное пятнышко, повторяя:

– Это сокровище, это сокровище.

– Я хочу, чтобы ты выслушал мою историю. Я хочу, чтобы ты выслушал мою историю.

Завязав на бедрах полотенце, Акеми стала набирать номер room-service. Она заказала шампанское и кока-колу, минеральную воду и пиво, яблочный сок и содовую. Первые три для себя, последние – для меня. Парень, который доставил нам заказ, был явно удивлен: «Это все для вас двоих?» – спросил он. Когда он вышел, мы оба рассмеялись, глядя на батарею стаканов, выстроившихся перед рядом бутылок. И так как Акеми смеялась, струйка спермы вытекла, запачкав ей бедра.

– Мне так стыдно, – сказала она, вытираясь, прежде чем начать свою исповедь. – Ты слушаешь, да? Эта история очень важна для меня, правда.

Речь шла об одном эпизоде из ее детства, о том дне, когда она почувствовала сексуальное желание, глядя на океан, повернувшись спиной к холмам, засаженным мандаринами, где цвели еще и каны. Объектом этого желания был некий Дак Дэйкс. Он был контрабасистом в одной рок-группе и носил солнцезащитные очки «Рэй Бэн».

– Я никогда и никому об этом не рассказывала, никогда за все мои тридцать три года, никогда с самого рождения, никогда и никому, даже тому, с кем я была до встречи с тобой.

Затем она рассказала мне о связи, которая была у нее с этим женатым мужчиной. Он был дизайнером, рисовал модели драгоценных украшений и разъезжал на сером «ягуаре». Она до сих пор не понимала, почему он обратил на нее внимание: у него была жена, в прошлом манекенщица, дочь, похожая на мальчика, он носил кожаную куртку, какие можно найти только в Париже и которая была ему к лицу, и он кончал, стоило Акеми вставить ему палец в заднее отверстие. Слушая ее, я не испытывал ни малейшей ревности и улыбался. Я знал, что отныне я больше никогда не почувствую ревности. Потом я подумал об этой женщине, той, которой я должен был перезвонить. Я выполнил ее условие, принял этот наркотик. Я почувствовал, как на спине у меня выступил холодный пот. Зачем эта женщина дала нам наркотик?

Первые лучи солнца уже проникли в комнату, а мы все еще не могли заснуть, сосали, облизывали друг друга, тщетно пытаясь совокупиться еще раз. Когда Акеми, наконец, уснула, я все еще был возбужден. Я стал мастурбировать, но мой член все никак не вставал, и хотя я сжимал его все интенсивнее, я так и не кончил.

На следующий день я не пошел на работу. Акеми ушла утром с большими черными кругами под глазами, она поспала всего два часа. «Ты мне позвонишь, да? Позвонишь?» – напомнила она мне раз пятьдесят, прежде чем уйти.

Потом я проснулся от телефонного звонка уже за полдень, звонили с ресепшн: номер уже нужно было давным-давно освободить. Чувствовал я себя отвратительно. Я снял трубку и набрал номер.

– Да.

– Мое имя Миясита. Это я звонил вам вчера.

– Минутку, – сказала женщина и отошла выключить музыку. Музыка была странная. Нойз, наверное, или что-то берлинское. Я не очень в этом разбирался. В конторе, где я раньше работал, мои сослуживцы, те, что помоложе, не раз пытались приобщить меня к такой музыке, но напрасно.

– Что у вас? Наш знакомый принял вас как подобает?

Вне всякого сомнения, судя по