Заметки о Гитлере - Себастьян Хаффнер

В этом свете кажется почти сомнительным, можно ли внешнеполитические успехи Гитлера (как раз вследствие их вызывающего изумление характера, который он умел им придать, и вследствие чего он однако одновременно постепенно лишался их источника) еще в действительности обозначить как чистые успехи, не стоит ли их скорее уже рассматривать как его ошибки, с которыми мы будем иметь дело в следующей главе. По меньшей мере они подготовили одну большую ошибку: а именно ту ошибку, которую совершил Гитлер в годы с 1939 по 1941, когда он поставил на карту уже установленное без войны, более совершенно ничем не ограниченное господство Германии в Европе тем, что он превратил его в военное порабощение и оккупацию Европы, что можно сравнить с умышленным изнасилованием женщины, полностью готовой отдаться.

И все же эти годы еще раз принесли ему успехи — избыточные и в своем действии на перспективу даже вредные успехи, но все же успехи, на этот раз не политического, а военного характера. Воистину впечатляющим среди этих успехов был правда только один: быстрая и легкая военная победа над Францией. То, что Германия смогла взять верх в войне над такими странами, как Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия, Люксембург, Югославия и Греция, когда он считал это нужным сделать, не поражало никого и вызывало только страх и ненависть, но не удивление. Но то, что Франция, об которую в Первой мировой войне Германия на протяжении четырех лет ломала зубы, теперь под руководством Гитлера была приведена к капитуляции за шесть недель, укрепило еще раз — в последний раз — славу Гитлера как чудотворца и на этот раз еще и как военного гения. В глазах своих почитателей в 1940 году после всех внутри– и внешнеполитических успехов он стал еще и «величайшим полководцем всех времен».

То, что он не был им, сегодня не требуется более обстоятельно доказывать. Скорее следует в какой–то степени взять его под защиту от его военных критиков. Германские генералы Второй мировой войны согласно их мемуарам все выиграли бы войну, если бы Гитлер не мешал им в этом деле. Но и такого бы тоже не было. Гитлер вполне понимал кое–что в ведении войны, свой фронтовой опыт из Первой мировой войны он интеллектуально переработал лучше, чем что–либо другое, в течение войны постоянно дальше занимался военным самообразованием; и в сравнении со своими противниками Черчиллем, Рузвельтом и Сталиным — которые тоже все без исключения были стратегами–любителями, не только номинально воспринимавшими свое верховное командование и часто командовавшими через голову своих генералов — он неплохо выглядит в военной области, в том числе и в сравнении со многими своими генералами. Конечно же, идея независимых танковых соединений принадлежит Гудериану, а стратегически блестящий план военного похода на Францию (гораздо лучший план, чем известный план Шлиффена) принадлежит Манштейну. Но без Гитлера ни Гудериан, ни Манштейн не смогли бы провести свои планы против высокопоставленных чтущих традиции и ограниченных генералов. Это Гитлер подхватил их планы и благодаря ему они воплотились в жизнь. И если упрямая и жесткая оборонительная стратегия Гитлера без наступлений в последние годы войны в России слишком уж напоминает о его фиксации на окопном менталитете Первой мировой войны, то с другой стороны следует спросить, не окончилась ли бы без упрямства Гитлера война в России катастрофой уже в первую военную зиму. Гитлер безусловно не был военным гением, за которого он себя выдавал, но он также не был и безнадежным военным невеждой и дилетантом, в каковом виде он представляет собой козла отпущения в столь многих генеральских мемуарах. В поразительном военном успехе военного похода на Францию в 1940 году ему принадлежит существенная доля.

И это не только потому, что он увидел ценность плана военной кампании Манштейна и настоял на его осуществлении против сомнений командующего сухопутными войсками Браухича и начальника Генерального штаба Гальдера, а прежде всего потому, что он, и только он один обеспечил то, что этот на военный поход вообще отважились. У всех немецких генералов перед глазами была ужасающая картина наступления на Францию в 1914 году, которое после первого натиска заглохло и превратилось в четырехлетнюю позиционную войну; чем во второй раз ввязываться в такое приключение, некоторые из них зимой 1939 года были уже готовы на путч против Гитлера. И так же, как и немецкие генералы, весь мир как само собой разумеющееся ожидал от Франции повторения чуда обороны 1914 года. Только не Гитлер. Как раз эти всеобщее ожидание и всеобщее скорое разочарование высветили победу Гитлера над Францией таким образом, что оно казалось настоящим чудом. Но оно не было таковым. Чудом был успех французской обороны в 1914 году; а Франция 1940 года не была Францией года 1914. (Возможно, не будет лишним указать, что Франция образца 1978 года также не является более Францией 1940 года. Это обновленная, физически и морально вновь усилившаяся нация). В действительности она уже была внутренне побеждена, прежде чем первые немецкие танки пересекли реку Маас.

Выше, при нашем описании ликвидации Парижской мирной системы, мы несколько потеряли из вида Францию в 1924 году — в году, когда после провала своего одиночного вступления в Рурскую область Франция вынужденно приспособилась к английской политике умиротворения: сначала еще против воли и препятствуя, позже все более безвольно, в заключение с почти мазохистским усердием. В действительности Франция с этого года играла в европейской политике подчиненную роль. Протагонистами были Англия и Германия, и вопрос заключался в том, согласуются или нет английское умиротворение и немецкий ревизионизм. Франция могла при этом лишь надеяться на лучшее, а именно на то, что Германия посредством постепенного удовлетворения её жалоб в конце концов действительно успокоится.

Если же нет, то дело было скверно, поскольку каждая уступка Германии была за счет Франции; при каждой уступке снова выявлялось естественное превосходство в силе 70‑миллионного народа над 40‑миллионным, которое Франция тщетно пыталась устранить в 1919 и в 1923 годах. А когда умиротворение — как всегда и опасались во Франции — оказалось напрасным, и вновь ставшая сильной Германия однажды выступила за реваншем, то все же у Англии между ней и Германией было море, а вот у Франции больше не было даже Рейна. Франция следовала в русле английской политики, хотя она с самого начала глубоко скептически оценивала её шансы на успех; она следовала ей, поскольку у неё не было выбора. Но при этом у неё все больше и больше сдавали нервы; её воля к самоутверждению ослабевала. Она не отваживалась больше помыслить о второй битве на Марне[12], о втором Вердене[13]. С тех пор как Гитлер в 1936 году своими войсками снова занял старые позиции для наступления в Рейнской области — в том самом Рейнланде, который Франция лишь за шесть лет до этого досрочно освободила в ходе умиротворения — Франция смотрела на Германию Гитлера, как кролик на удава. И в конце она в своем подсознании пожалуй желала с ужасом неминуемого конца — чтобы он уже произошел.»Il faut en finir«(«Следует пройти через это») — призыв к битве, с которым Франция в 1939 году вступила в войну, звучал уже почти как призыв к поражению: вот наконец и завершение!

История Франции между 1919 и 1939 годами, история горько и тяжело достигнутой и затем целиком и полностью утраченной победы, постепенного падения от гордого самосознания к почти уже происшедшему самоотречению — это трагедия. В Германии, где Францию все еще помнили как злобного мучителя первых послевоенных лет, на неё естественно смотрели не так. Более того: её трагедии вообще не видели. Полагали, что все еще придется иметь дело не только с триумфальной Францией 1919 года, но и с героической Францией года 1914. У немецких генералов перед новой Марной и новым Верденом было почти столь же много страхов, как и у французов. И не только немецкие — и это было поразительно: весь мир, во главе с Англией и Россией, в свои расчеты при начале войны в 1939 году как само собой разумеющееся закладывал то, что Франция, как и в 1914 году, и в этот раз будет готова для защиты своей страны проливать реки крови своих сыновей. Только Гитлер не делал ничего подобного.

Задним числом легко видеть то, что тогда видел только Гитлер: Франция в течение пятнадцати лет — сначала со скрежетом зубовным, затем все более безвольно — из смиренной безнадежности поступала вопреки своим жизненным интересам. В 1925 году она заключила договор в Локарно, по которому она практически бросила своих малых восточных союзников; в 1930 году она освободила Рейнскую область, в которой могла оставаться еще пять лет; в 1932 году летом она отказалась от своих требований по репарациям, а поздней осенью Германия выставила требование военного равноправия. В 1935 году она как парализованная наблюдала, когда Германия огласила чудовищную программу вооружения, как и в 1936 году, когда вермахт вступил в Рейнскую область, которая по договору в Локарно должна была оставаться демилитаризованной, и таким же образом — в марте 1938 года, когда Германия, не без военной поддержки, присоединила Австрию; в сентябре того же года она даже сама отдала Германии большие области своего союзника, Чехословакии, чтобы купить мир. И когда она годом позже — что примечательно, через шесть часов после Англии — более мрачно, чем гневно объявила все–таки Германии войну из–за нападения на своего второго союзника, Польшу, то в течение трех недель она держала оружие «у ноги» — три недели, во время которых французским войскам противостояла только одна–единственная немецкая армия, в то время как все остальные были заняты далеко на востоке, чтобы покончить с Польшей. И такая страна будет способна на вторую Марну и на второй Верден, если на неё саму нападут? Не свалится ли она от первого же толчка, как Пруссия в 1806 году, которая тоже на протяжении одиннадцати лет проводила малодушную политику, чтобы затем в последний, самый скверный момент объявить ей самой не совсем понятную войну далеко превосходящему в силе Наполеону? Гитлер был уверен в своем деле. И следует отдать ему должное, он был прав. Военная операция против Франции стала его величайшим успехом.