Ваш номер — тринадцатый - Евгений Соломенко

Глава двенадцатая

Сатанист

Как всегда в первое воскресенье месяца, сегодня они играли в футбол под крышей Зимнего стадиона: сборная Дома Прессы «Стальные перья» — против сборной питерских театров «Лицедеи». Команду журналистов возглавлял Зорин. Нынче игра у него не клеилась. То ли был не в форме, то ли просто день такой выпал: День Большой Непрухи. Да еще этот новенький — бородач из команды «Лицедеев». Прилепился к Зорину и блокирует на каждом шагу, прямо повязал по рукам и ногам, чмошник несчастный. Капитан «Стальных перьев» исходил тихой яростью: так бы и дернул этого козлодоя за бородку его пижонскую!

На последних минутах матча Зорин опять захватил мяч. Чтобы оторваться от навязчивого Козлодоя, сделал резкий рывок — и рухнул, пронзенный острой болью в ступне. Связка на левом голеностопе оказалась основательно растянута. Ну все одно к одному! Побелев лицом, Зорин скрипел зубами — не столько от боли, сколько от обиды.

…Когда он, хромая, проковылял из дверей стадиона на вечереющую площадь, чей-то веселый голос сбоку окликнул:

— Господин Зорин!

Зорин повел головой и увидел «своего» Козлодоя. Светлая замшевая куртка, бежевые брюки, ненавязчивый запах французского парфюма, на шее под канареечной рубашкой повязан кокетливый шелковый шарфик. Плейбой, самовлюбленный пижон, элегантный баловень судьбы!

Он шагнул к Зорину, улыбнулся:

— Денис Викторович, куда же вы? Я ведь специально здесь топчусь: вас поджидаю.

— Меня? — поднял Зорин брови. — Зачем же?

— Да вот — хочу повиниться, что сегодня на поле брани опекал вас со всем возможным тщанием, — совсем не повинно рассмеялся собеседник. — Рискуя показаться излишне навязчивым! Такой вот кафешантан…

И посерьезнел:

— Как нога? Не очень?

Зорин стоически пожал плечами: терпимо!

— Позвольте хотя бы отчасти смягчить ваши телесные страдания: подбросить до дому на моем «Ситроене»! — несколько театрально объявил навязчивый комильфо.

«Что такое? Этот чмошник и после матча не собирается от меня отцепляться? — с раздражением подумал предводитель «Стальных перьев». — А впрочем…»

Если честно, то козлодоевское предложение пришлось как нельзя кстати. Славик-сканворд сегодня получил «увольнительную на берег» и прожигал свою молодую жизнь вдали от поверженного шефа.

— Ну, если это вас не очень затруднит… — принял Зорин протянутую руку помощи.

— Кстати! Позвольте представиться! — спохватился плейбой. — Шереметев Фабиан Адрианович.

— В каком же театре играете, Фабиан Адрианович? — поинтересовался Зорин.

— Грешен! — с показным раскаянием склонил смиренную главу Козлодой-Фабиан. — Грешен, но каюсь чистосердечно и взываю к вашему великодушию! Самозванцем и авантюристом обрел я сегодня достойные цвета команды актеров, сам будучи далек и от подмостков, и, равно, от кулис!

Козлодой вздохнул и отрекомендовался:

— Профессор Санкт-Петербургского государственного университета, заведующий кафедрой небесной механики. Друзья-артисты позвали — и не нашел в себе сил ответить отказом.

— Небесная механика? — подивился Зорин. — Странноватое сочетание! Это как же? Разбираете пружинки в той игрушке, что гоняет нас по звездному зодиаку?

— Ну, игрушка-то гоняет и нас, и солнце, и сам зодиак, и всякие прочие Е-, S- и Ir-галактики, — поправил его Козлодой. И вдруг, дурашливо выпучив глаза, зачастил шутовским речитативом. — Велико поле колыбанское, много на нем скота астраханского, один пастух, как ягодка!

Но сбросил шутовскую маску столь же внезапно, как и надел. И снова предстал профессором и комильфо:

— А у небесной механики задача поскромней: нам бы разобраться внутри родимой Солнечной системы! Дальний космос — штука, конечно, волнующая кровь. Но поверьте, Денис Викторович: нам, небесным механикам, тоже забот хватает! Задача трех тел, составление эфемерид, давление излучения и прочий кафешантан. Впрочем, кажется, я увлекаю вас в не очень-то проходимые дебри.

И неожиданно прибавил:

— Увлек, как девушку — в кусты! Хе-хе-хе! — рассыпался мелким бесом этот благовоспитанный сноб, в секунду обернувшийся похабником и скоморохом.

Зорин в ответ глуповато хихикнул и захлопал глазами: он не знал, как реагировать на такие прибабахи. Между тем составитель неведомых Зорину эфемерид уже подвел хромающего центрфорварда к изящной иномарке, распахнул дверцу:

— Прошу покорнейше располагаться!

Ерника и шута снова сменил записной петербургский аристократ.

В салоне было уютно, пахло хорошим мужским одеколоном. Профессор включил зажигание и неожиданно предложил:

— А знаете, есть идея! Не закатиться ли нам в одну вполне презентабельную ресторацию? Натешимся роскошью человеческого общения и разопьем бутылочку «Брюта» — за скорейшее поправление вашей поврежденной конечности. Должен же я искупить свою вину!

Идея пришлась Зорину по душе. Очень уж не хотелось возвращаться в пустую, гулкую, как пещера, квартиру, в которой прописались одиночество и тоска.

Вот уже два месяца, как господин главный редактор вел холостяцкую жизнь. Лиля (при его горячем содействии) перебралась «на время» в Принстон — поближе к любимой доченьке Ленусе. (Разумеется, с собой она прихватила и ненаглядного красавца Беню.) Все Зоринские контакты с женой и дочкой отныне сводились к однообразному бартеру. Любящий муж и отец единожды в месяц перечислял на Лилин счет приличную сумму, а трепетная подруга жизни еженедельно отсылала ему письма, раздражавшие Зорина тупым самодовольством. В каждый конверт непременно вкладывалась очередная порция цветных фотографий: Лиля с Беней перед Белым домом, Лиля и Беня возле Библиотеки Конгресса; Лиля, Беня и статуя Свободы; Лиля, Беня и Ниагарский водопад…

Дочь Алена и вовсе превратилась в абстрактный персонаж, который время от времени приписывал к Лилиному посланию пару торопливых строчек: «Hello, dear папочка! Как дела? У меня все o'key. Целую, Алена. Bye-bye!».

— Ну, o'key — значит o'key! — бормотал сквозь зубы dear папочка, отправляя письмо в помойное ведро.

И вот теперь предложение Фабиана относительно «презентабельной ресторации» показалось соломенному вдовцу вполне заманчивым. Впрочем, для видимости Зорин слегка посопротивлялся:

— Ну что вы, в самом деле, «моя вина, моя вина»! Плюньте, разотрите и не берите в голову! Да и какой может быть «Брют»? Вы же за рулем!

— Ничего! — бесшабашно мотнул головой эксперт по ближнему космосу. — За бокал-другой шампанского родное ГАИ меня не расстреляет! Итак, решено: едем! Я угощаю, и возражения по сему поводу не принимаются! Dixi![11]

И тут же, мгновенно изменив благородной латыни, этот диковатый оборотень пропел фальшивым козлетоном:

— Ах, вы, Сашки, канашки мои, разменяйте бумажки мои!

При этом заговорщицки подмигнул не знающему, куда себя деть, Зорину.

«А не голубой ли он? — мелькнуло во взбаламученной голове редактора. — Сейчас еще начнет хватать за коленки, астроном хренов! Согласно закону Авогадро!»

Но костлявые Зоринские коленки ничуть не волновали небесного механика, который разливался соловьем, не смолкая ни на минуту. Зорин же, пользуясь моментом, искоса разглядывал своего неожиданного и такого странного знакомца.

Сейчас, в непосредственной близости, тот смотрелся куда старше, чем на футбольном поле. Нет, этому плейбою никак не меньше полтинника! Просто его молодили раскованность в движениях, а также короткая стрижка. Но при ближайшем рассмотрении даже «ежик» утратил свою моложавость. Скорей всего, его хозяин стригся коротко с тайной целью — скрыть явственную плешивость, делавшую его похожим на сатира.

Схожесть с сатиром усугублялась еще и тем, что в Козлодоевском взоре посверкивала некая, что ли, глумливость, она же поминутно врывалась и в его разговор. Учтивая, интеллигентная речь книжника — и тут же ерничество, похабные прибаутки, пересыпаемые сухим неприятным смешком.

Эти внезапные перескоки с высокого штиля на нелепое и словно бы хмельное кривляние коробили, порождали ощущение необъяснимой постыдности всего происходящего. Вообразите такую картину: звучит четырехголосный хорал — сплетаются альты, дисканты, тенора, взмывают к высоким готическим сводам. И парит на фреске белоснежная голубица, и божественны очи пречистой мадонны, и прозрачны голоса певчих: «Аве, Мария…». И вдруг в это ангельское пение невесть откуда врывается матерная частушка — пьяненькая, паскудная, в два притопа — три прихлопа.

Казалось, в телесной оболочке Фабиана уместились, непонятно как уживаясь друг с другом, две противоположные сущности. Вот потомственный питерский профессор — умница, мыслитель, интеллигент бог знает в каком колене — ведет неспешный монолог, слегка ироничный и интересный необычайно. А вот, как черт из табакерки, выскакивает наружу скабрезный ерошник, отпихивая профессора засморканным рукавом: «А ну, отскечь отседа, глиста в корсете!». И нет уже никакого профессора, а есть плешивый плут и шаромыжник, и несет он без зазрения совести полнейшую ересь и околесицу, кривляясь и юродствуя.