Преследователь - Гюнтер Вейзенборн

— Что это здесь за сборище, а? — проворчал он, по очереди обводя нас взглядом своих водянисто-голубых глаз. Я сразу заметил, что он навеселе.

— Никакого сборища — просто мы несем книги в госпиталь, чтобы раненым было что читать.

Вальтер говорил громко, уверенным и по-мужски решительным голосом, который в ту пору импонировал представителям власти. «Золотой фазан» потер нос, испещренный багровыми жилками.

— Дело, дело. Не могут же раненые все время в скат играть. Ну, тогда действуйте, а то, гляди, тревога начнется. Хайль Гитлер! — Он вытянул руку.

А потом грузно затопал вверх по лестнице. Лифт уже давно не работал.

Мы подняли свою ношу, донесли до машины и вдвинули в кузов, задний борт которого был откинут. Вальтер влез в кузов, я закрыл борт. Мы с Эрвином сели в кабину, и Эрвин, не задерживаясь, повел машину. Я заметил, что он трусит. Он не мог ехать быстро: затемненные фары давали мало света, и ему плохо была видна улица. Некоторое время мы ехали по направлению к кладбищу. При зеленоватом свете спидометра мне было видно напряженное лицо водителя. Лицо у него было жесткое, грубое. Вдруг завыли сирены. Эрвин поехал быстрее. Уличные фонари, синие лампочки которых чуть светили, погасли, как по мановению волшебной палочки.

Едва освещенный переполненный трамвай стоял посреди улицы. Его задержали два полевых жандарма. Они требовали, чтобы люди вышли из трамвая и спрятались в общественном бомбоубежище.

— Живо, живо, не задерживайтесь! — кричали жандармы в общую сутолоку. Люди, бледные тени, чуть видные при свете фонариков, которые держали жандармы, громко ругаясь, шли в указанный дом.

Вдруг Эрвин затормозил. Затем развернулся и помчался назад, но тут же повернул в переулок и остановился.

— Умеете вести машину? — спросил он.

Я ответил утвердительно.

— Слушайте, мне нельзя привлекать к себе внимание. Поезжайте. Я смоюсь.

— Нет, вы должны помочь нам нести ящик.

— И не подумаю.

Он хотел слезть, я крепко ухватил его за рукав и позвал Вальтера.

— Отпусти меня, приятель! Я не подведу, можешь быть спокоен, но чтобы под проверку попасть — этого мне никак нельзя. Есть на то причины. Если что случится, скажете, что взяли машину без спросу.

— Вы никуда не уйдете.

Вальтер стоял у машины.

— А ну его к черту, пусть уходит.

Эрвин, ни слова не говоря, выскочил из кабины и скрылся в темноте. Вальтер быстро влез в машину.

— Давай, давай!

— Эй, постойте! — услышали мы чей-то голос. Затем раздался другой голос:

— Куда вы! Воздушная тревога! Куда вы!

Я дал газ, и мы умчались.

Доехать до кладбища мы уже не могли, это было ясно. Согласно приказу, при воздушной тревоге машины полагалось оставлять на улице, а людям уходить в бомбоубежище. Полиция и дежурные ПВО патрулировали улицы. Оставить покойника в машине тоже было нельзя. Вся наша операция могла слишком легко обнаружиться.

Мы вынуждены были остановиться, снять ящик и где-нибудь его оставить: в воронке или в безлюдном переулке. А там уж пускай полиция занимается его доставкой на кладбище и преданием земле.

Мы старались ехать как можно быстрее по вечерним улицам и обменивались с Вальтером отрывистыми словами. Я затормозил, но не заглушил мотора. Мы соскочили на землю, вытащили из кузова ящик и поставили его около разбомбленного дома. Потом, услышав крики, побежали к машине. Во время ночных тревог за вами следят сотни глаз. Мы помчались вперед, не оборачиваясь, уповая на то, что в темноте возможной погоне не удастся разобрать номер машины. Проехав несколько улиц, мы остановились и поспешили в бомбоубежище.

После отбоя мы отвезли грузовик к гаражу, где работал Эрвин. Мы позвонили у ворот, увидели выходящего Эрвина и ушли. Эрвин поставил машину в гараж. Мы не сомневались, что он не заставит себя долго ждать и зайдет к Вальтеру за остатком обещанной суммы.

Все сошло благополучно.

6

три часа ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ минут

Вон едет машина… повернула сюда. Это должен быть он. Кажется, это такси. Остановится здесь? Нет. Проехало дальше… Но нужная мне машина придет. Он будет здесь.

Три часа двадцать пять.

Ждать невыносимо. Закурю.

Сегодня утром фрау Бертольди, у которой я снимаю меблированную комнату, спросила, не перешел ли я на ночную работу. Последнее время я возвращаюсь домой так поздно, что ее муж раз даже проснулся, подумав, что к ним залезли воры.

— Видите ли, фрау Бертольди, я встретил старого знакомого, с которым могу поговорить только очень поздно.

— Рассказывайте, господин Брендель! Уж не влюбились ли вы, ха-ха-ха…

— У вас, дорогая моя хозяюшка, всегда самое плохое на уме.

— А по-моему, давно пора, господин Брендель, давно пора.

Она поставила на овальный стол поднос с неизменным завтраком — жидкое кофе и две булочки с маслом и дешевым джемом. Мая хозяйка — дебелая особа а нежным румянцем на сдобном добродушном лице. Бертольди живут неплохо. Муж — администратор в кино. Он человек изворотливый и безличный. Зато Клэр Бертольди в своем роде личность; конечно, она немножко взбалмошная, но при своем ограниченном кругозоре очень решительная и добронравная — так сказать, расплывшаяся в улыбке груда жира, выдержанная в золотисто-розовых тонах. Она любит лакомиться пирожными с кремом и читать романы про любовь. По вечерам она не отходит от телевизора. Разумеется, она читает и Хемингуэя и Голсуорси. А вот с Сартром она никак не может примириться. У нее тоненький наивный девический голосок. Вообще, глядя на нее, создается впечатление, будто у нее, как и у многих добродетельных мещанок, в пышном женском теле под слоем жира кроется девичья душа. Бертольди сравнительно мало пострадали от войны, квартира уцелела, детей не было. Для фрау Бертольди все в жизни сводится к одному — к любви или, лучше сказать, к потребительской эротике, которой нас щедро одарило «экономическое чудо».

Жуя свой безрадостный завтрак, я пробормотал что-то маловразумительное, но она уже села на своего конька.

— Ведь и в романах, и в кино, и в телевизоре все вертится вокруг любви, правда, господин Брендель? Уж поверьте мне. Когда я иду по улице, то всегда думаю: вон те двое там, верно, уже спелись. А ночью… ночью… Вы как полагаете, господин Брендель… откуда все эти дети берутся?

Я ухмыльнулся: понятия не имею.

— Подумаешь, какой невинный младенец! Высмеиваете свою хозяйку. Ну что же, это очень на вас похоже. Нет, вы не зарекайтесь, господин Брендель, не зарекайтесь, вас это тоже не минует. От этого никто не застрахован. Господи боже мой, я тоже, когда молодая была, совсем иначе это себе представляла, гораздо романтичнее… да… Представляешь себе, что больше пыла… больше чувства, не так ли? А на самом деле все совсем иначе, это уж в жизни всегда так. Мой не хуже других, но ему приходится так много работать. Вы думаете, как сейчас живется? Экономическое чудо? Как бы не так! Работать надо. Даром ничего не дают. Именно сейчас особенно много работы, ведь кинотеатрам приходится бороться с телевидением. Но мой ничего не говорит, ничего. Вы думаете, он вечером рассказывает о своей работе? Ни вот столечко! Как вам это нравится? Только начнется вечерний сеанс, приходит домой и сейчас же за телевизор. И точно воды в рот набрал, ни вот столечко не расскажет, как вам это нравится? Что поделаешь, раз уж он такой. Днем ему со столькими людьми приходится разговаривать и со всеми здороваться. Тоже ведь не так-то легко, а? Вам в конторе легче.

— Ну, конечно, фрау Бертольди.

— Только слушайте, незачем вам так долго по ночам шататься. Неполезно это. Посмотрите, какой вы бледный. Может, вам нездоровится?

— Нет, нет.

И я постарался поскорее уйти из меблированной комнаты с овальным столом вишневого дерева, уйти от болтливой хозяйки, у которой розовое сдобное лицо сочеталось с сердцем семнадцатилетней девушки, в одиночестве мечтающей о любви.

В конторе заведующий отделом встретил меня кислой миной. Он был моложе меня, изворотлив и нагл, как все эти ловкие карьеристы из породы тех, что подражают шикарным манхеттенским бизнесменам. Он посмотрел на меня бегающими птичьими глазками, поправил свой слишком пестрый галстук и проворчал:

— Отвечая вчера на письма, вы перепутали заказы. Последнее время вы вообще работаете небрежно. И что за вид? Чего вы хмуритесь? Шеф требует, чтобы его команда была веселой, больше keep smiling [4], приятель! Будьте любезны не портить нам в конторе погоды.

Я извинился и сел за свой стол. Правильно, надо работать сосредоточеннее. Мой сосед по столу, Граф, покачал головой и добродушно заметил:

— Слушай, ну зачем тебе надо привлекать к себе внимание? Что у тебя стряслось?

— Ровно ничего не стряслось. Граф.

— Не втирай мне очки. Что-то у тебя неладно. Может быть, заявишь, чтв болен?