Вперед в прошлое 5 (СИ) - Ратманов Денис

— Это за лошье, — сказал я.

Чума, все еще корчась, шагнул вперед, пытаясь ударить меня в лицо, но я выставил блок и отбросил его топчущим.

— Будем считать, за лошье ты ответил. Теперь ответишь за пыль в глаза.

Я попытался ударить его в челюсть, но Чума закрылся. Тогда я пробил его печень и двинул ему в глаз. Чума повалился набок.

Лежал он неподвижно, притворяясь ветошью и думая, что его будут охаживать ногами — он с приятелями так и поступил бы, но мы — не они. Сообразив, что избиение отменяется, Чума приоткрыл целый глаз и покосился на меня.

— Лежачих не бьем, — успокоил его я. — Вставай, побазарим. Все вставайте.

Гопники поднялись, ожидая унижений. Барик был весь в репьях, пыли, его светлая рубашка — в зеленых разводах раздавленной травы, но он не унимался, так и норовил броситься в бой.

Чума вскинул подбородок:

— Валяй.

— Итак, за пыль в глаза ты тоже ответил. Последний должок — бой один на один. Или засчитываем тебе техническое поражение и расходимся?

— Я буду драться, — хрипнул Чума и подбородком указал на грунтовку, тянущуюся вдоль виноградников — ту самую, где я учил парней ездить на мопеде.

Этих парней можно назвать кем угодно: отбросами, дебилами, мусором, но только не трусами. Тем они и берут — нахрапом и уверенностью во вседозволенности. Даже учителя перед ними пасуют, кроме дрэка. Да, он псих и самодур, гнобит учителей и чемоданом поперек хребтины может ударить хулигана, но надо отдать ему должное, обязанности свои выполняет и дисциплину худо-бедно держит, не побоялся вмешаться в ту нашу разборку.

Молча мы всей процессией направились к грунтовке. Я поглядывал на Чуму и думал, что это не мазохизм и не тупое упорство. В его извращенном кодексе чести не зазорно получить от сильного противника, сдаться — вот где позор!

На дороге я остановился, Чума замер напротив. Наблюдатели окружили нас.

— Деремся на счет три, — объявил Илья. — Раз, два, три!

Я встал в боксерскую стойку, Чума тоже; как и в прошлый раз, мы двинулись по кругу. Я давно мог бы ринуться на Чуму и втоптать его в пыль. Так хотелось порвать его у всех на глазах! Чтобы слюни, сопли, кровища в стороны! Он заслужил. Заведется в классе одно такое говно, и, если некому его поставить на место, в говно превращается весь коллектив. Как это называется? Отрицательный лидер.

Но сейчас я понимал, что теперь он намного слабее меня и морально, и физически, а в избиении слабого нет радости. У него впалая грудная клетка и дистрофичные руки, черная кожа и пеньки зубов. Он подволакивает ногу. Как-то стремно такого противником считать, и вызывает он гадливость, а не ненависть.

Чума нашел смелость атаковать первым. Я закрылся, зато открылся он и получил в морду. Отпрыгнул, двигая челюстью, и снова атаковал, теперь уже осторожно. Но его техники было недостаточно, а мое тело будто бы впитало рефлексы взрослого меня. Когда он ударил правой, я достал его апперкотом. Чума поднял вторую руку и получил боковой в голову. Покачнулся, тряся башкой.

Я снова повалил его топчущим, но он, шатаясь, как зомби, опять двинулся на меня. И опять я его повалил, но — подсечкой. И снова он встал с упорством маньяка-мазохиста. Типа нас не сломить! Он будто боли не чувствовал, впрочем, как я — каждый раз во время драки.

Пришлось брать Чуму на удушающий.

— Илья, — сжимая руку на его шее, говорил я. — Останавливай бой. Уже давно все.

— Был бы мозг, было бы сотрясение, — заключила Гаечка.

В принципе, бой можно было не начинать, но, как говорится, любой каприз за ваши деньги. Наблюдая за нами, Рам потирал шею — вспоминал, как я его так же нейтрализовал.

Наконец Чума обмяк, и я уронил его на траву.

— Ты пожалеешь, — прошипел Барик, его глаза застелила кровавая пелена.

Похоже, не Чума в этой гоп-команде самый отмороженный. Улыбнувшись, я обратился к Борецкому:

— Серега, а что не так? Ты честно озвездюлен Рамилем, потом — Ильей, Чума тоже честно огреб. Какие предъявы? Или ты неприкасаемый? Тебе можно, а когда тебя бьют, так сразу — «А нас-то за что?» Как-то тупо, не находишь? Ну, если настаиваешь, хочешь, еще и я тебе втащу. — Я сделал приглашающий жест, но Барик не сдвинулся с места, косясь на троих семиклассников, наблюдающих за разборкой со стороны.

Мы стояли молча. Плям склонился над Чумой, проверил пульс, похлопал его по щекам. Когда лидер гоп-команды сел и прокашлялся, я сказал:

— Будем считать, инцидент исчерпан.

Поднявшись, Чума прохрипел:

— Лады.

— И еще, Чума, — сказал я с нажимом. — Что за наезды? Я не стукач. Мне, как видишь, незачем стучать, я и так могу все прояснить.

Он кивнул.

— Короче, да. Незачем. Согласен.

Руки друг другу жать мы не стали, просто разошлись. После озвездюливания Чума либо угомонится, либо конфликт пойдет на новый виток. Посмотрим, что будет дальше.

* * *

Все сегодняшние планы накрылись медным тазом. Пролетели фанерой в теплые края вслед за августом и журавлями, и вместо того, чтобы готовиться к урокам и тренироваться, я сидел в кабинете биологии за одной партой с родителями: мама, я в середине, отец.

У мамы на лице было столько скорби, что на десять похорон хватило бы, отец мрачно молчал. Он только что пришел, и поговорить мы не успели. Зато мама еще дома закатила истерику, что мы ее в гроб загоним, без отца совсем страх потеряли, она только за Бориса краснела, а теперь, вот, я порадовал. И всю дорогу в школу проедала мне плешь, как я ей ни пытался объяснить, что не мог поступить иначе.

Раньше я злился бы, думал, что родители тупые и ничего не соображают. Теперь же понимал, откуда ноги растут у конфликта отцов и детей. Просто мамина голова набита страхами за нас, олухов: как бы не покалечились, не попали в дурную компанию, не сторчались, не загремели в милицию. И с мамкиной позиции она права, имеет полное право клевать меня в темечко. Отец же, хотя наверняка точно так же дрался в школе и хулиганил, вынужден нас тормозить, иначе все мамины страхи воплотятся. Дети поймут мотивы родителей, только когда у них появятся свои спиногрызы. Им пока просто нечем понять!

А многие взрослые забыли, как это — быть детьми, и что творили они сами.

В кабинете был директор, лейтенант милиции — видимо, для устрашения, Елена Ивановна и физрук. Приглашенные явились не все, и дрэк нервничал, меряя шагами комнату, ведь тогда придется приводить угрозу в исполнение — выгонять не только Чуму, но и Димона Минаева.

В коридоре раздались торопливые шаги, и вошел Димон Минаев красный, как рак. Следом ввалилась грузная женщина с неопрятным желтым одуванчиком на голове, одутловатым лицом и мешками под глазами, лет ей могло быть от тридцати до пятидесяти. Когда прошла мимо меня, от нее пахнуло корвалолом.

Борецкий пришел с отцом — молодым, дорого одетым мужчиной с военной выправкой, Плям — с молодящейся сухонькой бабушкой, которая его воспитывала, нашим участковым педиатром. Насколько знаю, мать Пляма «принесла в подоле», а сама укатила на заработки в Москву, не доучившись и оставив чадо на попечение молодой бабушки.

Виновника торжества, Чумы, не было, как и его родителей. Интересно, кто породил этого отморозка?

— Здравствуйте, товарищи родители! — Директор вышел к доске — маленький, лысый, сморщенный, похожий на горного тролля, и такой же злобный. — Позвольте представить вам инспектора по делам несовершеннолетних Василия Витальевича Овечкина.

Приглашенный милиционер — молодой, длинный и сутулый, похожий на хищную птицу, кивнул. Дрэк продолжил:

— Наверное, ваши дети рассказали вам о причине, по которой мы здесь собрались…

Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался огромный мужик, статью напоминающий медведя-шатуна, который подыхает от голода, в светлой рубашке неопределенного цвета с желтыми кругами под мышками. Приплюснутое коричневое лицо, изборожденное мелкими морщинами, слива-нос, впалые глаза под кустистыми бровями, выдающиеся вперед челюсти.