О любви (сборник) - Валерий Зеленогорский

Он пробовал, но не мог, не получалось. Он не отвечал им, просто глупо улыбался – ну как объяснить тем, кто не знает, что ты на шестом десятке каждый день ждешь звонка от человека, который уже давно не твой, а ты ждешь, чтобы просто услышать чуть хриплый, до боли родной голос, который скажет просто: «Привет».

Глава 3

Машин взгляд со стороны на руины непостроенного дома

Она ехала домой и говорила с ним, добирала, как пловец, в свои легкие последний кислород перед всплытием. Толща прошлых дней давила на нее и тянула на дно.

Она тоже барахтается в этом омуте столько же дней. Трудно плыть в соляной кислоте – шутка из старого анекдота была очень точной, она описывала Машино состояние.

Приехав домой, она тихо проскользнула в свою комнату, где мирно спал ее благоверный. Он достался ей на руинах прошлого, она приняла его внимание в тяжелые дни, когда они бодались с С.С., выясняя, кто круче и больнее ужалит. Эта борьба самолюбий все поломала.

С.С. ничего не хотел делать для нее, не хотел обременять свое безмятежное бытие, у него все было хорошо: дом, ребенок, будущее. У нее в сухом остатке – только слезы и пустота в зажатом кулаке.

Она всегда хотела жить с ним рядом, на одной улице, жить с его ребенком. Но он даже собачки не купил, смеялся: «Зачем тебе собачка? Я твоя собачка, люби меня».

Но он был совсем не ласковой собачкой. Он был псом, иногда свиньей, отодвигающей ее на второй план. Она и не претендовала на первый, но что-то он должен был делать для нее, хоть малую малость. Ничего он не делал и еще злился, понимая, что не прав.

Когда она, заливаясь от отчаяния вином и слезами, бессонными ночами танцевала в каких-то клубах, мальчик всегда был под рукой, он был рядом и не мешал, но всегда отвозил домой и давал некую устойчивость и равенство с другим, тем, у которого семья, – ну и у нее семья. Это равенство положений душу не успокаивало, но баланс создавало, и она держала его рядом для баланса, не для утешения. Так и привыкла и теперь живет с ним неплохо, даже находит в нем определенные достоинства.

Так за пять лет надоело решать свои проблемы! Сил своих, конечно, хватало, но если можно хотя бы часть передать другому, почувствовать, что ты кому-то нужна, и не важно, есть любовь или нет. Нет – так будет, а не будет – тоже ничего.

Она знала теперь, что важно: важно спать нормально, не взрывать себе мозг мыслями о том, кого нет, не ждать месяцами мифических поездок на выходные, не быть актрисой второго плана даже в талантливом фильме с плохим финалом.

Спокойная, размеренная жизнь с нормальным человеком – нежадным, внимательным, с которым хорошо поехать в выходные на велосипедах и на даче провести два дня с семьей, где все всех любят, а не мотают нервы своими фантазиями.

Она наелась своей любовью по самую макушку, получила за нее столько отрицательных бонусов, что хотела жить спокойно и понятно, быть рядом с предсказуемым человеком, который не подведет и будет всегда с тобой, когда он нужен, и не сбежит домой по свистку, что залили соседей и надо что-то делать. Ты сидишь за накрытым столом с любимым мужчиной, и уже разлито вино, а он срывается и летит через всю Москву исполнять роль сантехника-мужа, который должен, а ты остаешься за пустым столом и выпиваешь лишнего вина за тех, кому никто ничего не должен. Не должен!

Зависти и ненависти к той, которая им владела, не было. «Ну если так случилось, что ему со мной гораздо лучше, да и он не раз сам говорил, так, может быть, надо поделить его, не разорвать, а поделить, просто договориться». Он не раз рассказывал ей свою сон-мечту: вот стоит дом, большой, рядом другой, поменьше, на лавочке сидит он, ровно посередине. Их дети гуляют вместе во дворе, а он сидит на теплой лавочке, и все прекрасно. Иногда он поест в одном доме, а зовут уже в другой, он приходит туда, сытый, и ест, чтобы не обидеть, но не хвалит, – и все, только такие неприятности. Этот мусульманский рай снился ему не раз, но сказка-сон не сбылась и не могла быть реализована – слишком хороший конец.

Она тоже не верила, что так бывает, но возможны варианты – в этом она была уверена.

Она никогда не подставляла его, никогда, даже когда одиночество было нестерпимо, не звонила ему в неурочное время, не звонила его жене, чтобы сказать что-нибудь побольнее, даже в принципе не допускала сделать нечто подобное. Даже не держала мысли о том, чтобы заявить о своих правах, не ходила к гадалкам, не ворожила и не привораживала.

Правда, несколько раз за пять лет она с горькой обиды за его шашни с разными сучками жестоко отомстила с другими, чужими, мужиками – просто так, без сердца. Она всегда делала это без сердца, считая, что спьяну женщине раздвинуть ноги не проблема. Это вообще ничего не значит – было и сплыло, без далекоидущих последствий.

Сделала она это от боли, чтобы и он пожарился на этой сковородке, как она, находя его в притонах пьяного и растерзанного. Он, вроде неглупый человек, совершенно бесхитростно и тупо рассказывал ей, что случилось в командировке нырнуть на чужую подушку. Она не понимала, зачем он это делает, а потом догадалась: он, несмотря на возраст, был мальчишкой, глупым мальчишкой с седой башкой.

Обидно было, что жене он об этом не болтал, считал опасным и неудобным, а девушке своей мечты – здрасьте-пожалуйста, вывалим наше дерьмо на голову, как свидетельство своей настоящей любви.

Она тоже ждала его звонков. Сначала было трудно говорить, мешала обида – долго помнило синее ухо его беспощадные удары, когда с налитыми бычьими глазами он выместил на ней свою беспомощность. Не смог принять решение уйти и отомстил за свою слабость, жестоко избил, нанес не только физическую боль. Это, конечно, зажило и прошло, а вот на душе осталась неплохая зарубка, иногда не только мешающая дышать, но просто не дающая переступить через обиду – за что? За какую такую измену она понесла такое наказание? В тот раз ничего не было, она сидела в пьяной радости от их последней встречи, сидела со своим мальчиком, просто так, а он налетел, и все пошло наперекосяк.

Она никогда бы не пришла в ресторан и не стала на глазах его семьи устраивать театр с битьем посуды и морд, хотя иногда очень хотелось, если быть честной до конца.

Она ждала его звонков – просто так, просто узнать, как он, просто успокоить, когда на него находила хандра. Часто самой хотелось что-то спросить, посоветоваться.

Иногда он вновь начинал орать, просто обижал жесткими словами и пошлыми замечаниями по поводу ее новой личной жизни. Тогда она отвечала резко, чего раньше себе не позволяла, не могла, чувствовала его пресс, а теперь, освобожденная от постоянной зависимости и его настроения, могла и не спускала.

Наваждение проходило, она отвечала резко, и он отступал: знала кошка, чье мясо съела. Он, сука, съел ее годы, схрумкал и даже не чихнул.

Но злость была только в ответ, когда он переходил грань, за которой была боль. Было ли ей хорошо в те годы? Ну конечно, все, что было с ней в те годы, – огромное время радости, ночных звонков, длинных разговоров и взглядов, и рук, совместного времени и общего дела – все было, и его не зачеркнешь, не сожжешь в печке, как старое пальто, перед отъездом на всю жизнь в Африку. Время, их время, когда все еще было хорошо, не спрячешь в чулан, не продашь – слишком высокая цена, да и покупателей нет на чужие воспоминания.

Вот уже три часа после ночной встречи она не спала, сидела на кухне со свежей бутылкой вина и пила мелкими глотками горькое вино нахлынувших воспоминаний.

Она понимала, что прошедшая ночь – это срыв, до этого она сорвалась на Новый год, когда к утру осталась одна за пустым столом и позвонила ему, чтобы сказать, что он для нее был, есть и будет всё.

Если бы не вино и новогоднее утро, она бы не дала воли своему сердцу, она натренировала его в жестоких схватках со своими слабостями, но она все же женщина, а не терминатор с железной начинкой, она позвонила.

Он взял трубку сразу, просто боялся разбудить домашних, стал шептать сдавленным голосом, что все хорошо, что рад, но говорить не может, а ей хотелось так много сказать – все, что накопилось за годы молчания. Молчания ведь не было, но слова, которые она складывала в чулан отчаяния, рвались на волю, однако абонент был недоступен. Вмешались, как всегда, иные силы: в его комнату вошла жена, и Маша слышала, как он заблеял, словно козлик, что никто не звонил, это радио.

А она слышала все по его телефону, засунутому под подушку.

Она ушла на кухню и стала из горла пить вино и говорить себе все, что предназначалось другому, она говорила ему, что ей плохо, что сил терпеть совсем мало, что ей хочется его видеть, пусть хотя бы как прежде – урывками и в случайных местах. Она хотела сказать, что ничего не забыла, что ей трудно, она не идет под венец и не рожает ребенка, потому что не уверена, что ему будет хорошо на этом свете, и еще много чего она хотела сказать, но он, тот, кто должен был быть отцом ее ребенка, лежал под подушкой, дрожа от страха. А как на него рассчитывать, если он не может выйти из дома и поговорить с ней о том, что разрывает ее на части?..