Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

женщина. — Мало того, что мне нечего надеть, что я исполняю тяжёлую работу, плохо ем...

— Вот на столе остатки утки, а на вас платье новое.

— Ты хочешь, чтобы я принимала гостей в лохмотьях и угощала их чёрствым хлебом? Разве часто я могу предложить такое угощение моим друзьям? Я счастлива, если это бывает в неделю раз.

— Если вы изводите весь запас провизии в первый же день, то нечего жаловаться, если ничего не остаётся на остальные шесть.

— Жаловаться? Ты виноват, что мы в таком положении. Ты не делаешь ничего, чтобы достичь хорошего положения. Вот другой секретарь загребает кучу денег разными маленькими одолжениями, справками и т. п. А ты со своими нелепыми, горделивыми идеями... Когда открывали новый «Дом друзей», — часть совета была против этого, — он заработал хорошие деньги, протащив это дело. Ибо...

— Молчи! Не оскорбляй ушей твоей невинной дочери!

— Э, дурак! Да разве она что-нибудь понимает.

— Молчи! — тихо и страшно повторил секретарь голосом, в котором слышался едва сдерживаемый гнев.

— Господи Боже! Недостаёт, чтобы ты стал бить меня!

— Не беспокойся. Слушай. Я мирился с твоей пустотой и тщеславием, которое поглощало на твои пёстрые платья и пиры всё, что я зарабатывал, и шесть дней в неделю мы чуть не умирали с голоду. Я мирился с этим только потому, что ты моя мать. Я мирился и с недостатком в тебе порядочности, отчего я мог давным-давно развратиться, — опять-таки потому, что ты моя мать. Но я не смирюсь, если ты погубишь это бедное, беспомощное дитя. Не льсти себя надеждой, что Марквард является сюда ради тебя. Может быть, он и не отвергнет тебя, как один из этапов своей жизни, но конечная цель его другая. Он ищет новых ощущений, он, которому приходилось испытывать столько всевозможных ощущений. Нечего качать головой. Я знаю, что я говорю. Мне стыдно сказать это своей матери, но, если я ещё раз встречу его у нас, я изобью тебя, да простит меня Бог.

С этими словами он сделал к ней шаг. Дрожа от страха, она отскочила к стене. Секретарь ещё раз бросил на неё взгляд, повернулся и вышел из комнаты.

Девушка продолжала спокойно сидеть на стуле, по-прежнему играя своим ножом, как будто ничего не случилось.

Комнатой секретаря служила бедная каморка на самом верху дома, под крышей. Вид её был мрачный и угрюмый. Если в мансарде нельзя ожидать простора и комфорта, то можно было рассчитывать по крайней мере на массу света и широкий горизонт. Но это была особенная мансарда. Дом был невелик и невысок и казался настоящим карликом между двумя гигантами-соседями. Из маленького оконца в боковой стене — впереди был чердак для сушки белья — видны были только крыши и высокие трубы. Только вытянув шею и перевесившись через подоконник, можно было увидеть небо. Внизу был вонючий двор, а вверху тучами носился дым. В туманные дни, которые здесь нередки, тяжёлый воздух прижимал его к самому окну мансарды, а в солнечные — лучи никогда не попадали в неё... Видно было только, как они золотили тёмные черепичные крыши и чёрные трубы противоположных домов. Лучшим временем для жильца этой мансарды была зима. Тогда снег таял на свету и ветер дул с озера с такой силой, Что продувал и очищал все углы и закоулки. В комнатке, не имевшей камина, тогда было очень холодно, но её обитатель, казалось, не замечал этого.

Несколько цветков росли за оконной рамой, не нуждаясь, по-видимому, ни в свете, ни в свежем воздухе. Они служили единственной чертой, примиряющей с комнатой, они и педантичная чистота, составлявшая такой странный контраст с остальным домом.

Секретарь сел на низкий стул около окна, так что цветы совсем загородили от него всякий вид. Несмотря на холодную погоду, распустилась почка анемоны. Ярко-красные прозрачные лепестки резко выделялись на тёмном фоне крыш. Взгляд секретаря упал на цветок, и морщины разошлись на его лбу.

— Фастрада, — нежно прошептал он. — Если б не ты, я отчаялся бы в мире и в самом себе. Но как этот один цветок искупает угрюмость этого места, как горят его лепестки! Тем, чем этот цветок является для комнаты, тем являешься ты для моей души.

Он сидел и смотрел на цветок. Лицо его пылало. Вдруг кто-то постучал в дверь. Он нахмурил брови, но встал, подошёл к двери и открыл её. Когда он увидел, кто пришёл, его лицо моментально изменило своё выражение.

— Ты, Эльза! — воскликнул он.

— Да, — отвечала сестра. — Я принесла тебе яблок. Если они останутся внизу, их съедят другие, а ты, я знаю, любишь их.

— Спасибо, дорогая! — нежно воскликнул он.

Было что-то невыразимо-трогательное в заботливости этой несчастной, лишённой разума девушки о своём сильном брате.

— Если мать увидит, что ты взяла яблоки, она, пожалуй, будет тебя...

Он хотел сказать «бить», но не кончил фразы. Нет, она не станет этого делать.

Но девушка уже не замечала его. Её мысли приняли другое направление.

— Эта комната очень темна, — сказала она.

— Но не тогда, когда ты здесь.

Она не поняла смысла этих слов.

— Я здесь, а всё-таки темно.

Она подошла к окну и взглянула на цветы.

— Зато цветы ярки, Эльза. Я часто удивлялся, как они могут расти здесь без солнца.

— Когда тебя нет, я всегда ношу их на другую сторону дома, где сияет солнце, — промолвила она, лукаво кивая ему головой.

— Ты мне никогда не говорила об этом! — воскликнул он, растроганный до глубины души. — Но ты не должна носить тяжёлые горшки по ветхой лестнице...

— Смотри, новая почка! — воскликнула она.

Опять она не обратила никакого внимания на то, что он сказал.

Странная была эта девушка. По временам она как будто понимала всё, что ей говорили, и давала ответы, как вполне нормальный человек, но вдруг ум её ослабевал, покидал её, и от неё невозможно было ничего добиться. Если к ней приставали с вопросами, она начинала плакать. Брат знал это.

— Да, отличная почка. А всё благодаря твоим заботам.

— На будущей неделе будут две почки, — сказала она и посмотрела на него с улыбкой.

Отойдя от окна, она поправила постель брата и стала стирать со стола пыль. В этом, впрочем, не было надобности в виду безукоризненной чистоты комнаты. Странно было