Золотая роза - Константин Паустовский

Сколько превосходных слов существует в русском языке для так называемых небесных явлений! Летние грозы проходят над землей и заваливаются за горизонт. В народе любят говорить, что туча не прошла, а свалилась. Молнии то с размаху бьют в землю прямым ударом, то полыхают на черных тучах, как вырванные с корнем ветвистые золотые деревья. Радуги сверкают над дымной, сырой далью. Гром перекатывается, грохочет, ворчит, рокочет, встряхивает землю. Недавно в деревне один маленький мальчик пришел во время грозы ко мне в комнату и, глядя на меня большими от восторга глазами, сказал: - Пойдем смотреть грома! Он был прав, сказав это слово во множественном числе: гроза была обложная, и гремело сразу со всех сторон. Мальчик сказал "смотреть грома", и я вспомнил слова из "Божественной комедии" Данте о том, что "солнца луч умолк". И тут и там было смещение понятий Но оно придавало резкую выразительность слову.

Я уже упоминал о зарнице. Чаще всего зарницы бывают в июле, когда созревают хлеба. Поэтому и существует народное поверие, что зарницы "зарят хлеб", - освещают его по ночам - и от этого хлеб наливается быстрее. Рядом с зарницей стоит в одном поэтическом ряду слово "заря" - одно из прекраснейших слов русского языка. Это слово никогда не говорят громко. Нельзя даже представить себе, чтобы его можно было прокричать. Потому что оно сродни той устоявшейся тишине ночи, когда над зарослями деревенского сада занимается чистая и слабая синева. "Развидняет", как говорят об этой поре суток в народе. В этот заревой час низко над самой землей пылает утренняя звезда. Воздух чист, как родниковая вода. В заре, в рассвете, есть что-то девическое, целомудренное. На зорях трава омыта росой, а по деревням пахнет теплым парным молоком. И поют в туманах за околицами пастушьи жалейки. Светает быстро. В теплом доме тишина, сумрак. Но вот на бревенчатые стены ложатся квадраты оранжевого света, и бревна загораются, как слоистый янтарь. Восходит солнце. Осенние зори иные - хмурые, медленные. Дню неохота просыпаться - все равно не отогреешь озябшую землю и не вернешь убывающий солнечный свет. Все никнет, только человек не сдается. С рассвета уже горят печи в избах, дым мотается над селами и стелется по земле. А потом, глядишь, и ранний дождь забарабанил по запотевшим стеклам. Заря бывает не только утренняя, но и вечерняя. Мы часто путаем два понятия - закат солнца и вечернюю зарю. Вечерняя заря начинается, когда солнце уже зайдет за край земли. Тогда она овладевает меркнущим небом, разливает по нему множество красок от червонного золота до бирюзы - и медленно переходит в поздние сумерки и в ночь. Кричат в кустах коростели, бьют перепела, гудит выпь, горят первые звезды, а заря еще долго дотлевает над далями и туманами. Северные белые ночи, летние ночи Ленинграда - это непрерывная вечерняя заря или, пожалуй, соединение двух зорь, вечерней и утренней. Никто не сказал об этом с такой поразительной точностью, как Пушкин:

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье, Береговой ее гранит. Твоих оград узор чугунный, Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный, Когда я в комнате своей Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц и светла Адмиралтейская игла, И, не пуская мглу ночную На золотые небеса, Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса

Эти строки - не только вершины поэзии. В них не только точность, душевная ясность и тишина. В них еще все волшебство русской речи. Если бы можно было представить, что исчезла бы русская поэзия, что исчез бы самый русский язык, а остались от него только эти несколько строк, то и тогда богатство и певучая сила нашего языка были бы ясны каждому. Потому что в этих стихах Пушкина собраны, как в магическом кристалле, все необыкновенные качества нашей речи. Тот народ, который создал такой язык, - поистине великий и счастливый народ.

ГРУДЫ ЦВЕТОВ И ТРАВ

Не только лесник искал объяснения слов. Ищут их многие люди. И не успокаиваются, пока не находят. Я помню, как меня поразило однажды слово "свей" в стихах у Сергея Есенина:

И меня по ветряному свею, По тому ль песку Поведут с веревкою на шее Полюбить тоску.

Я не знал, что значит "свей", но чувствовал, что в этом слове заложено поэтическое содержание. Это слово как бы само по себе излучало его. Я долго не мог узнать значение этого слова, а все догадки ни к чему не приводили. Почему Есенин сказал "ветряный свей"? Очевидно, это понятие было как-то связано с ветром. Но как? Узнал я смысл этого слова от писателя-краеведа Юрина. Юрин был придирчиво-любопытен ко всему, что имело хотя бы малейшее отношение к природе, укладу жизни и истории Средней России. Этим он напоминал тех знатоков и любителей своего края, кропотливых исследователей и собирателей по зернышкам и по капелькам всяких интересных черт из краевой, а то и из районной, географии, флоры, фауны и истории, что еще сохранились по маленьким российским городам. Юрин приехал ко мне в деревню, и мы пошли с ним в луга, за реку. Мы шли к мостушкам по чистому речному песку. Накануне был ветер, и на песке, как всегда бывает после ветра, лежала волнистая рябь. - Вы знаете, как это называется? - спросил меня Юрин и показал на песчаную рябь. - Нет, не знаю. - Свей, - ответил Юрин. - Ветер свевает песок в эту рябь. Потому и такое слово. Я обрадовался, как, очевидно, радовался лесник, когда находил разъяснение слову. Вот почему Есенин написал "ветряный свей" и упомянул про песок ("по тому ль песку... "). Больше всего я был рад, что это слово выражало, как я и предполагал, простое и поэтическое явление природы. Родина Есенина - село Константинове (теперь Есенине) было недалеко за Окой. В той стороне всегда садилось солнце. И мне с тех пор поэзия Есенина кажется наилучшим выражением широких закатов за Окой и сумерек в сырых лугах, когда на них ложится не то туман, не то синеватый дымок с лесных гарей.

В этих, как будто безлюдных лугах было у меня много всяких случаев и неожиданных встреч. Однажды я ловил рыбу на небольшом озере с высокими, крутыми берегами, заросшими цепкой ежевикой. Озеро обступили старые ивы и осокори. Поэтому на нем всегда было безветренно и сумрачно, даже в солнечный день. Сидел я у самой воды, в таких крепких зарослях, что сверху меня совершенно не было видно. По краю берега цвели желтые ирисы, а дальше в иловатой, но глубокой воде все время струились со дна пузырьки воздуха, должно быть, караси копались в иле, отыскивали пищу. Наверху, надо мной, где по пояс стояли цветы, деревенские дети собирали щавель. Судя по голосам, там было три девочки и маленький мальчик. Две девочки изображали в разговорах между собой многодетных деревенских женщин. Каждая, должно быть, подражала своей матери. Это у них была такая игра. Третья девочка все помалкивала и только запевала тоненьким голосом:

Так во время воздушной трявоги Народилась красавица дочь..

Дальше она слов не знала и, помолчав, снова заводила свою песню о воздушной тревоге. - Трявога, трявога! - сердито сказала девочка с хрипловатым голосом. - Маешься цельный день, чтобы в школу их определить, всю эту ораву, всю братию, а чему они в школе научаются? Слово сказать и то не умеют по-людски! "Тревоги" надо говорить, а не "трявоги!" Вот скажу отцу, он тебя проучит. - А мой Петька анадысь, - сказала другая девочка, - двойку приволок. По арифметике. Уж я его утюжила-утюжила. Аж руки замлели. - Врешь ты все, Нюрка! - сказал басом маленький мальчик. - Петьку маменька утюжила. И то чуть. - Ишь, сопливый! - прикрикнула Нюрка. - Разговаривай у меня! - Слушайте, девочки! - радостно воскликнула хрипловатая. - Ой, что я вам сейчас расскажу! Где-то тут около Птичьего брода растет куст. Как ночь, так он весь, до самой макушки, как почнет гореть синим огнем! Как почнет! И так горит и не сгорает до самой зари. А подойти к нему страшно. - А чего ж он горит, Клава? - испуганно спросила Нюрка. - Клад показывает, - ответила Клава. - Клад под ним закопан. Золотой карандашик. Кто возьмет тот карандашик, напишет свои горячие желания - они тут же и сбудутся. - Дай! - требовательно сказал мальчик. - Чего тебе дать? - Карандашик! - Отвяжись ты от меня! - Дай!-крикнул мальчик и неожиданно заревел противным, оглушительным басом. - Дай карандашик, дурная! - Ах, ты так?- крикнула Нюрка, и тотчас же раздался звонкий шлепок. Несчастье мое! На что я тебя породила! Мальчик непонятно почему, но сразу затих. - А ты, милая, - сказала Клава притворным, сладеньким голосом, - не бей ребятишек своих. Недолго и паморки отбить. Ты вот как я действуй - учи их разуму. А то вырастут обалдуи - ни себе, ни людям никакой корысти. - Чему его учить-то? - с сердцем ответила Нюрка. - Попробуй поучи его! Он те дасть! - Как не поучить!-возразила Клава. - Их всему надо учить. Вот увязался за нами, скулит, а кругом, гляди, один цвет не похож на другой. Их тут сотни, этих цветов. А что он знает? Ничегошеньки он не знает. Даже как зовется вот этот цвет - и то не знает. - Курослеп, - сказал мальчик. - Да не курослеп это, а медуница. Сам ты курослеп! - Мядуница! -даже с некоторым восхищением повторил мальчик. - Да не "мядуница", а "медуница". Скажи правильно. - Мядуница, - поспешно повторил мальчик и тут же спросил: - А это какой, розовый? - Это мята. Повтори за мной: мята! - Ну, мята, - согласился мальчик. - Ты не нукай, а чисто за мной повторяй. А вот это таволга. Такая пахучая-пахучая! Такая нежная-пренежная! Хочешь, сорву? Мальчику, видимо, понравилась эта игра. Он, посапывая, добросовестно повторял за Клавой названия цветов. А она так ими и сыпала: - Вот, глянь, это подмаренник. А это купава. Вот та, с белыми колокольцами. А это кукушкины слезки. Я слушал и только удивлялся. Девочка знала множество цветов. Она называла дрёму, ночную красавицу, гвоздику, пастушью сумку, копытень, мыльный корень, шпажник, валерьяну, чебрец, зверобой, чистотел и много других цветов и трав. Но этот удивительный урок ботаники был неожиданно сорван. - Я обстрекалси-и-и! - вдруг густо заревел мальчик. - Куды вы меня завели, дурные?! В самые колючки! Теперь я домой не дойду! - Эй, девчонки! - крикнул издали стариковский голос. - Вы чего малого обижаете? - Да он, дед Пахом, сам обстрекалси! - крикнула в ответ поборница чистого произношения Клава и добавила вполголоса: - У-у-у, бессовестный! Ты сам всякого изобидишь! Слышно было, как к детям подошел старик. Он заглянул вниз, на озеро, увидел мои удочки и сказал: - Тут человек рыбу лавит, а вы калган подняли на весь свет. Мало вам, что ли, лугов! - Где лавит? - поспешно спросил мальчик. - Пусть мне дасть поудить! - Куда полез! - крикнула Нюрка. - Еще сорвешься в воду, неслух окаянный! Дети вскоре ушли, и я их так и не видел. А старик постоял на берегу, подумал, деликатно покашлял и спросил неуверенным голосом: - У вас, гражданин, покурить не найдется? Я ответил, что найдется, и старик со страшным шумом, цепляясь за петли ежевики, срываясь на откосе и чертыхаясь, спустился ко мне за папироской. Старик оказался щуплый, маленький, но с огромным ножом в руке. Нож был в кожаном футляре. Сообразив, что я, чего доброго, обеспокоюсь из-за этого ножа, старик поспешно сказал: - Я лозу пришел резать. Для корзин да вентерей. Плету помаленьку. Я сказал старику, что вот какая тут была замечательная девочка знает все цветы и травы. - Это Клавка-то? - спросил он. - Да это колхозного конюха Карнаухова дочка. А чего ж ей не знать, когда у нее бабка первая травница на всю область! Вы с бабкой поговорите. Заслушаетесь. Да, - сказал он, помолчав, и вздохнул. - У каждого цвета свое наименование... Паспортизация, значит. Я с удивлением взглянул на него. Старик попросил еще папироску и ушел. Вскоре ушел и я. Когда я выбрался из зарослей на луговую дорогу, то увидел далеко впереди трех девочек. Они несли огромные охапки цветов. Одна из них тащила за руку маленького босого мальчика в большом картузе. Девочки шли быстро. Было видно, как мелькают их пятки. Потом донесся тоненький голосок: