Песочные часы - Ирина Гуро

Именно необитаемый остров мог бы меня сейчас устроить! Я прислушался к тишине пустой квартиры: она тоненько звенела в ушах. Легкое потрескивание отклеившихся где-то обоев, невнятное гудение труб, жужжание мухи между стеклами окна… Мир еле различимых, крошечных звуков, издаваемых не людьми и потому неутомительных… Отдых, ниочемнедумание — я мог предаваться им еще двадцать четыре часа.

Стянув пикейное одеяло с кровати и сложив его аккуратнейшим образом по намеченным сгибам, я сбросил ботинки и снова улегся, закинув руки за голову, отдавшись тишине и тому «Будь что будет», которое все эти дни держало меня на поверхности.

Со злорадством припомнив, что клетка попугая накрыта дорожкой и говорящая птица таким способом выключена из жизни вместе со своей необыкновенной напористостью, я закрыл глаза.

Энергичная россыпь звонка у входной двери заставила меня подняться. Вспомнив, с какими предосторожностями я сам был впущен сюда, я поступил таким же образом: открыл окно в большой комнате и выглянул. У двери стоял мужчина в рябеньком пиджаке и зеленой шляпе с охотничьей кисточкой. Он воззрился на меня с нескрываемым подозрением:

— Фрау Муймер дома?

— К сожалению, нет. Она обещала вернуться часа через два, — обстоятельно доложил я.

— Скажите фрау Муймер, что блоклейтер Шониг зайдет вечером.

— Сочту своим долгом, господин блоклейтер.

Если бы я и не узнал о его высоком положении, то непременно догадался бы, что он — лицо казенное: по тону и манере выражаться.

Шониг прикоснулся одним пальцем к полям шляпы и удалился, обнаружив наличие протеза вместо левой ноги.

«Так, значит, имеем блоклейтера, — отметил я, закрывая окно. — Думать надо, это явление единичного порядка, какой-нибудь экстраординарный случай привел его к моей скромной старой даме…» Я приплюсовал блоклейтера к попугаю, — ничего, переживем!

Но не успел я улечься, как звонок, на этот раз очень нежный и деликатный, прозвучал снова. Я опять распахнул окно. Под ним стояла маленькая старушка. Несмотря на то что на ней были очки с очень толстыми стеклами, она, похоже, ничего не видела, потому что, услышав, что окно открылось, заверещала довольно противным и не по возрасту визгливым голосом:

— Фрау Муймер, фрау Муймер! Я пришла за списком на старую обувь… — Она собиралась проверещать еще что-то, но я прервал ее, терпеливо разъяснив положение.

Старушка была любопытна: мне пришлось тут же, через окошко, объяснить, кто я и что здесь делаю, после чего она отчалила, обрадовав меня сообщением о том, что придет вечером. «Подбирается чудная компания!» — решил я, несколько озадаченный, и больше уже не ложился.

И правильно сделал: через некоторое время, уже без звонка, просто громогласно со двора позвали фрау Муймер. Мои объяснения приняты во внимание не были. Обладатель гулкого баса, толстяк в синем рабочем комбинезоне, прорычал, что «за собранным барахлом» он заедет завтра в восемь утра. Он ставит меня об этом в известность — и точка! Чувствовалось, что он не в восторге от перспективы везти куда-то «барахло».

Не имея понятия, о чем идет речь, я ответил, что это очень хорошо, но толстяк, не слушая меня, пошел со двора, подрагивая задом с огромным карманом, из которого высовывался гаечный ключ.

«Спасибо, хоть этот не явится вечером!» — не успел я об этом подумать, как под дорожкой началось сначала шевеление и покряхтывание, затем хрипение, которое показалось мне предсмертным. Я испугался, не задушился ли там Поппи, и осторожно приподнял край дорожки. «Хайль Гитлер!» — сейчас же заорал попугай и стал проявлять страшную агрессивность: бился о прутья клетки, кидался между ними с такой яростью, словно хотел быть разрезанным пополам, и наполнил своим «р» не то что дом, а, казалось, весь рейх. Я поскорее набросил дорожку обратно и благословил судьбу за то, что таким незамысловатым образом могу избавиться от кошмарной птицы.

За этими разнохарактерными занятиями меня и застала хозяйка. С четкостью дежурного в полицейском участке я доложил ей о состоявшихся посещениях. Альбертина придала значение лишь визиту блоклейтера, заметив, что надо будет смолоть кофе на лишнюю чашку.

Потом она объявила, что принесла еду Поппи и пора его кормить. Я уклонился от этого зрелища, не без оснований полагая, что шумная благодарность в адрес фюрера за еду не заставит себя ждать. И сказал, что хочу выйти на улицу, посмотреть, как выглядит этот прелестный уголок. Высказавшись таким образом, я, по существу, был вполне искренен и вышел из дому все еще в прекрасном расположении духа.

Действительно, было что-то очень привлекательное в узкой улочке, которая просматривалась до конца, с ее разнокалиберными домами, то подступающими к самой дороге, то спрятанными, подобно нашему, в глубине двора; в плавном повороте, которым она уводила куда-то, казалось, даже не в город, а на волю, словно за этим изгибом должна была открыться не другая улица, а луг, поле, и даже какая-то водная поверхность замерцала мне в суживающейся перспективе. Хотя я прекрасно знал, что ничего подобного там быть не может.

Но мне нравилось так представлять себе, меня успокаивало то, что улица была не людная, мне повстречалось только несколько женщин с озабоченными лицами, проволочные корзинки и нитяные сетки в их руках не были нагружены доверху, а чаще — наполовину пусты, — это были покупки военного времени. Обстоятельства наложили свою тень и на лица, сообщив им нечто единообразно тусклое.

Я заметил, что они здороваются друг с другом, как это принято в провинции, и подумал, что тут все знакомы между собой и, может быть, очень скоро я тоже стану своим в этом маленьком мирке, где наверняка никто не проявит ко мне опасного внимания и уж конечно даже на волос не приблизится к разгадке моей подлинной истории.

Я был Вальтером Зангом — и все.

Мысленно еще раз сказав себе это, проникшись этим, я сразу вспомнил девушку, вытиравшую комками белой бумаги стекла витрины. Это было в один из моих приездов в город, еще когда я жил у Симона. Я ехал на велосипеде, и автофургон прижал меня к самому тротуару. Неловко соскочив, я толкнул девушку у витрины парикмахерской.

Я запомнил эту девушку и маленькую парикмахерскую на Бауэрштрассе, хотя тогда мне это было ни к чему. Но теперь я только Вальтер Занг, и я вернусь туда… Разве эта девушка не для Вальтера Занга? Не для того, чтобы однажды, в получку, конечно в «замстаг», в субботу, Вальтер подсадил бы ее на империал омнибуса, катящегося по прямой, обсаженной деревьями дороге в Пихельсдорф? Чтобы там, усевшись в крошечном кафе под деревьями, пить кофе и болтать… О чем? Да обо всем, что может прийти в голову Вальтеру Зангу; обо всем, что безмерно далеко сейчас от меня. Далеко? Да, пока.

Я не накопил еще достаточно впечатлений, не напереживал еще достаточно для того, чтобы Вальтер Занг мог поделиться ими с девушкой из парикмахерской на Бауэрштрассе.

Но это еще будет, потому что будет еще жизнь. И война не останавливает ее. Тем более не остановится она от того, что бульдозер номер 0326-57 разрушил, смел с лица земли заброшенную ферму, обратив ее в кучи щебня и мусора.

Глава вторая

1

Мой первый день в бирхалле «Песочные часы» стал уже прошлым, затерялся в череде других, таких же или похожих.

Но он запомнился, не своей сущностью, а моими ощущениями, острота которых потом притупилась.

И уже не возвращалась унизительная жалость к себе, которую я не мог унять. Она переполняла меня и подсказывала слова, которых я сам стыдился. «Вот теперь — твоя жизнь: белая лакейская куртка с золочеными пуговицами, — они должны всегда сиять, для этого существует отличная паста „Урс“, — ты будешь ее носить долго-долго…». «„Герр обер!“ — ты будешь откликаться на это имя, оно станет твоим надолго-надолго».

Нет, поднос, тесно уставленный пивными кружками, полулитровыми пузатыми и стройными литровыми, не показался мне слишком тяжелым. И я быстро приловчился крутиться между столами, рассыпая свои: «Яволь!», «Момент!», «Сделано!»… Ну точно: «Фигаро здесь, Фигаро там!»

Слова звонкие и мелкие, как чаевые, которые я ловил на лету, отвешивая поклон и провожая гостя таким проникновенным взглядом, словно он был моим задушевным другом.

Все это я усвоил легко, безнатужно. Но каким смыслом было бы оно скреплено, если бы я работал! Белая куртка официанта стала бы «маскировкой», имя — «прикрытием», а беготня с подносами — способом «внедрения»: я отлично усвоил уроки Роберта.

Но я не работаю. Я — настоящий «обер»! И в качестве такового разношу пиво и собираю чаевые. И это может тянуться долго. Очень долго.

Так я мысленно твердил всякие жалостные слова: «Мне — всего восемнадцать, а я заживо похоронен здесь, и добро бы — под своим именем, чтобы кто-нибудь разыскал то, что от меня осталось!»