Месть Танатоса - Михель Гавен

— Я слышу, слышу, — остановила его Ирма, — не надо делать вид, что меня здесь нет. Вот как ты проводишь, оказывается, рабочее время — упрекнула она Алика, — оглядываешь молодых девушек в соседних отделах.

— Я только самую малость, дорогая, — виновато потупил взор Науйокс, — одним глазком…

— Не сомневаюсь в этом…

— Нам надо серьезно поговорить, Алик, — обратился к нему Скорцени, — ты должен помочь мне в одном деле.

— Раз должен — поможем, — кивнул Науйокс, снова принимаясь за рагу. — Рассказывай, я слушаю.

— Речь идет об одной женщине…

— Так… — Алик едва не поперхнулся, во всяком случае, сделал такой вид. — Я знал, что все здесь неспроста.

— Подожди, — остановил его Скорцени, — дослушай сначала. — Она очень талантлива и красива. Но положение ее весьма затруднительно.

— Почему? Ждет ребенка?

— Совсем не то…

— Послушай, не темни, — Науйокс искренне заинтересовался. — Где ты ее нашел?

— В концентрационном лагере.

— Ничего себе, — на лице Алика промелькнуло разочарование. — Надзирательница, что ли? Это не лучше Анны. Идейная, наверное.

— Она — заключенная, — ответил ему Скорцени. — В том самом лагере, куда я на днях ездил с инспекцией.

— Заключенная? — переспросил Алик озадаченно. — Действительно, положение. Еврейка?

— Нет. Отец ее — француз, мать — австриячка.

— За что посадили?

— Самое банальное — по доносу. Я смотрел сегодня дело. Ничего конкретного. Оставлено до выяснения — на доследование.

— Что же ты хочешь? — спросил Науйокс иронично и постучал пальцем по стенке бокала. — Мне кажется, я догадываюсь…

— Хочу вытащить ее оттуда. Доследовать-то можно по-разному, сам понимаешь.

— Пока не понимаю, — Алик перестал улыбаться. Он откинулся на спинку стула и внимательно смотрел на Скорцени. — А зачем все это нужно? Лишние хлопоты, я имею в виду. Она тебе понравилась? Тебе объяснить, как в таких случаях поступают с заключенными женского пола, если они приглянулись кому-либо из офицеров? Ты думаешь, их всех освобождают? — спросил он с насмешкой. — Ты меня удивляешь. Ирма, закрой уши, я сейчас ему доступно объясню, как в таких случаях поступать, если он не знает. Закрыла? Так вот: хочешь — едешь, делаешь свое дело, возвращаешься. Что еще? Можно перевести ее в лагерь поближе, чтобы не тратить попусту бензин и чтобы энтузиазм не иссяк по дороге.

— Это не тот случай, Алик, — поморщился с досадой Скорцени. — Здесь всё по-другому. Когда-то я знал эту женщину в Вене. Она известный ученый … Она молода. У нее глаза — как ядро фисташки…

— Ого! — воскликнул Алик удивленно. — По-моему, пора заказывать фисташковый пирог. А еще недавно он грозно высказывался против лирики в наших рядах. Ирма, ты слышала? Почти состоявшийся поэт. Что ж, такое положение вещей, конечно, в корне меняет дело, — заключил Науйокс, снова принимая шутливый тон. — Не то, что ты был с ней знаком прежде. Мало ли кто с кем был знаком… Но если ты всерьез решил освободить ее, то я могу сразу тебе сказать, чем это закончится — нас. всех посадят. Сначала тебя — к ней. А потом, чтобы вам было не скучно, не мучила ностальгия о старой дружбе и была возможность пообщаться с интеллигентными людьми на прогулке, посадят и нас с Ирмой за компанию. Не говоря уже о том, какой шум поднимет Мюллер — опять влезли в его епархию.

— Мне кажется, Алик, — Ирма тронула мужа за локоть, — если есть возможность помочь человеку, то почему не сделать этого? Надо помочь обязательно…

— По-твоему, я должен помогать всем, начиная с твоего парикмахера, которого преследует понос, а ему кажется, что ему подсыпали отравы английские шпионы и нашему управлению просто необходимо установить наблюдение в его салоне — фиксировать на фото, как он бегает в сортир, — Алик с укоризной взглянул на нее, — и обязательно, обязательно, — он подчеркнул с сарказмом, — доложить рейхсфюреру об этом. Иначе прически больше никогда не будет. Это же невозможно. Ирма, спустись на землю. Хорошо, так кто же она, эта твоя француженка, наполовину австриячка, — снова обратился он к Скорцени.

— Праправнучка Наполеона…

— С каждым часом не легче, — Алик шумно вздохнул. — Выходит, Ирма, мы с тобой не зря учили историю бонапартистских войн — она нам еще пригодится. Правнучку Блюхера мы поменяем на правнучку Бонапарта. В этом что-то есть, конечно… — он многозначительно усмехнулся и закурил сигарету.

— Она — дочь французского Маршала и австрийской принцессы, — уточнил Скорцени, — врач, хирург и психиатр. Она — тот человек, который наверняка поможет Ирме, Алик.

— Не дави на больное. А я то думаю, какого врача ты нашел? — покачал головой Алик, добавляя себе вина в бокал. — Оказывается, вот какого! Из лагеря — прекрасно. Ладно, — он прихлопнул ладонью по столу. — Все теперь прояснилось, кроме одного: чего ты хочешь конкретно? Освободить ее и отпустить в Париж — пусть там гуляет по Шамп-Элизе?

— Нет, я хочу, чтобы она осталась с нами. Как врач и ученый она нужна Германии.

— Вот уж дудки! — Алик отпил вина и в знак недоверия прищелкнул пальцами. — Уверен, что ничего не получится.

— Почему?

— Она не захочет остаться в Германии. Тем более сотрудничать с СД. Даже если ты трижды убедишь Шелленберга, Гиммлера и самого фюрера, представь, какое у нее к нам отношение после того, как она столько времени провела в заключении! Будем откровенны — там далеко не курорт. Она должна ненавидеть нашу форму. К тому же, раз она дочь Маршала и правнучка Бонапарта, — у таких обычно невероятно сильны патриотические чувства. Она боготворит Францию. Нет, я не верю, что она согласится. Впустую потраченные силы и время!

— Она может согласиться ради детей…

— У нее еще и дети! — Алик присвистнул и тут же извинился: — Прошу прощения…

— Да, у нее сын и приемная дочь. Ее муж, английский офицер, умер вскоре после окончания войны…

— Муж правнучки Бонапарта был простой английский офицер? — переспросил Науйокс. — Что-то не верится.

— Не думаю, что простой. Но если так — все выглядит очень странным, — согласился с ним Скорцени. — Я приказал Рауху проверить.

— Ну, посмотрим, что нам нароет Раух. Только, признаться, я все же не верю в эту затею, — повторил Науйокс скептически. — Единственное, что я знаю точно — так это, что отговаривать тебя бесполезно. Можешь, конечно, на меня рассчитывать. Скажешь, когда там нужно будет поддакнуть. А кстати, — вдруг улыбнулся он, — я представляю лицо Анны фон Блюхер, когда она узнает, на кого ты ее променял!

— О том, что женщина, которая сейчас находится в лагере, — принцесса Мари Бонапарт, знаем пока что только мы трое, — предупредил Скорцени и с предостережением взглянул на Ирму. — Мне известно, что тебя не надо обучать, как держать язык за зубами, потому я был откровенен, — Ирма кивнула головой, мол, все поняла. — Такой информацией не обладает даже комендант лагеря, в котором находится заключенная.

— Как это? — насторожился Науйокс. — Он что, не ведет картотеку? Кто же там работает, у Мюллера? Какие олухи?

— Эта женщина находится в лагере под чужим именем, — объяснил ему Скорцени, — Для коменданта и для всех прочих она — американка Ким Сэтерлэнд. И даже если она окажется с нами, она останется Ким Сэтерлэнд и будет продолжать числиться в лагере. Так будет лучше для нее, да и для нас — тоже. Единственный, кому я еще намереваюсь сообщить ее настоящее имя — это нашему шефу. Полагаю, Шелленберг сам решит, ставить ли ему в известность Гиммлера, или ограничиться только «американской» легендой, учитывая патологическую нелюбовь фюрера к Габсбургам.

— Что же, разумно, — поддержал оберштурмбаннфюрера Науйокс, и на этот раз — вполне серьезно.

* * *

Вздрогнув от холода, Маренн проснулась среди ночи. Она приподняла голову — кругом было тихо и темно. Стараясь не разбудить детей, она осторожно перевернулась на бок, подложив под голову ладонь. Глубокий сон, настойчиво одолевал ее.

Какое-то время она отчетливо слышала за стенами барака ленивые шаги часовых, а перед глазами мелькали электрические фонари на улицах Парижа, ледяное дыхание осени казалось ей освежающими брызгами фонтанов. Откуда-то издалека, наверное, из детства, ветер доносил запах цветущих каштанов.

Маренн устало сомкнула глаза. В который уже раз во сне к ней снова и снова приходили ее беспечные детские годы. Она видела Версальский дворец в Париже и строгую гувернантку-австриячку, учившую ее языкам, музыке и правилам этикета. Тщетно пыталась седовласая матрона привить своей непоседливой воспитаннице любовь к домашнему очагу, подготовить ее к семейной жизни, научить вязать, шить, ухаживать за детьми.

Мари скучала на ее занятиях. Куда больше ее вдохновляли грохот артиллерийской канонады и увитые лавровыми венками седые виски победителей в галерее Национальной славы. Она мечтала о сражениях, взахлеб читала о походах Бонапарта и гордилась тем, что ее двоюродным прадедом был сам великий император.