Туннелирование - Вера Космолинская

— Чем?

— Силой шока. Пока что.

Доннер неопределенно покачал головой, но не стал спорить. Он же знал, что я сам в шоке, значит, увещевать бесполезно. Наконец он шумно выдохнул, будто пришел к какому-то решению, и посмотрел на меня странно предупреждающе.

— Регент или нет, теперь вы глава государства, и у вас должен быть доступ к кое-какой новой информации. Я понимаю, что это может быть важно. Хотя едва ли утешит в ситуации такой, как эта, и все же… Это касается «Горгульи», якобы высланной за пределы королевства.

Несмотря ни на что, я не удержался от улыбки. Странное завихрение чувств посреди бушующего океана, чем-то отличное от общего волнения.

— Вы знали? — уточнил Доннер.

— Догадывался. Скорее, просто допускал. Рад подтверждению.

— Экипаж по-прежнему здесь, на Леде. Что-то вроде программы защиты свидетелей. Это должно было быть секретно для всех, включая вас.

— Из соображений безопасности. Понимаю.

— Но теперь — какая уж, к чертям, безопасность, правда?!

— Абсолютная, Доннер! Я могу их увидеть?

— Прямо сейчас?.. — слегка опешил лейтенант.

— Да, если это возможно и они близко. И если близко «Горгулья». Полагаю, что хочу отправиться на место трагедии именно на ней, и с ними. Если можно это сделать быстро…

— С ними?.. — растерянно переспросил Доннер.

— И с небольшой частью гвардии, разумеется. Не думайте, что я собираюсь сбежать из королевства, в котором стало, возможно, слишком опасно.

Доннер неуверенно улыбнулся, будто не мог понять, шутка это или нет, и как на это реагировать.

Я, конечно, погорячился. Я не мог требовать или хотя бы ожидать, чтобы засекреченная за семью печатями «Горгулья» оказалась готовой к неожиданному вылету. Поэтому я отказался от этой мысли через минуту после того, как она пришла мне в голову, к большому облегчению Вирема. Успевшего, должно быть, пожалеть, что он слишком рано решил раскрыть мне эту маленькую государственную тайну.

Задерживаться, теряя инициативу, что бы она ни означала, все же не стоило. Так что вылетели мы на дежурном дворцовом корабле… затем, чтобы бессмысленно зависнуть в пустоте посреди обломков, наблюдая, как сторожевые суда курсируют вокруг закрытой области трагедии, а тральщики вылавливают в этой пустоте хоть что-то. Пустота не может вращаться. Но она вращалась, под гул турбин, вращалась до тошноты, медленно, быстро, плавно, рывками… бесконечно, пока не рассеется вселенная, и так представляющая собой совершенно бессмысленный набор случайных частиц.

— Почему вы хотели сразу же вылететь на «Горгулье»? — негромко спросил Доннер, когда мы стояли у большого иллюминатора, напоминавшего маленькую дверцу огромной стиральной машины. Наверное, просто чтобы меня отвлечь.

— Мм?.. — мысли лились не лучше, чем густой кисель.

— Это что-то значило? Что-то важное?

Его слова настойчиво привлекали внимание, как маячок.

— Наверное… понятия не имею, как это будет выглядеть, если теперь вдруг обнаружится, что они все это время были здесь. Или не были, а почему-то вернулись, и теперь такое… — Чем дальше, тем больше я понимал, что просто не мог этого сделать, это выглядело бы по меньшей мере странно.

— И то, что они сразу появились бы здесь, как-то исправило бы ситуацию?

— Нет. Просто форма протеста — самой связи причин и следствий. Что-то отменить, будто ничего не было. Что-то вернуть, когда все потеряно.

— Понимаю… — вставил он дежурно.

— Едва ли.

Он скорбно сочувственно кивал, воспринимая это «едва ли» буквально. И эмоционально. Я глянул на него нетерпеливо и недовольно — недовольно из-за себя самого, раз не мог выразить то, что хотел сказать (опустим, что я вообще ничего не хотел говорить), все получалось чересчур обыденно-понятно, но это было совсем не то, что я имел в виду.

— Вам никогда не приходилось хотя бы поддаваться иллюзии, что вы можете переписать историю? Потому что вы знаете, видели, какой разной она может быть там, где, казалось бы, все давно случилось, все известно? Но чтобы увидеть это, вы отправляетесь туда — и кости брошены заново, и вы никогда не знаете, сколько очков вам выпадет, и какой именно исход — правильный. Или все они — правильны. Все — существуют. Но почему здесь все так, как случилось, а не иначе? Почему мы должны с этим жить?

— Этого я не знаю, — сказал он спокойно. И я понял, что снова был «обыденно-понятен», и все это ничуть не отличалось от опыта любого нормального человека. Который никогда ничего не мог поделать с прошедшим временем. И я, на самом деле, не мог тоже. С тем же успехом я мог фантазировать обо всей своей прошлой жизни в иных мирах и временах, ничего бы не изменилось. Даже когда мы думали, что спасаем собственное время, повлияли мы на него хоть каплю, хоть на волосок? Подвергалось ли оно на самом деле хоть какому-то риску?

— Знаю, что не знаете, — вздохнул я. — Я не знаю тоже. Но у всего происходящего может быть более зловещая подкладка, и не уверен, что еще мне не знакомая. Как не уверен в том, что мне повезло, что я еще жив. И очень, очень надеюсь, что я еще смогу что-то с этим поделать — не сыграть по чужому плану. Хотя бы отчасти. Хоть немного. Поэтому мне хочется вести себя непредсказуемо. Надеюсь, на этот раз вы меня действительно понимаете.

Я встретил его взгляд, и понял, что на этот раз понимание не было общим и дежурным.

— Понимаю, — повторил он. На самом деле, он сказал это впервые. Впервые за последние часы его глаза выражали не «сочувствие», а некую мрачную солидарность, боевую готовность, за которую я наконец по-настоящему был ему благодарен.

— Можно что-то сделать с этим цветом? — спросил я.

Оформитель несколько тревожно огляделся и моргнул. Еще бы не тревожно. Кого бы не нервировал этот белый цвет?

— А чего бы вам хотелось?..

— Приглушить эту мертвую белизну.

Художник слегка поежился и нервно облизнул губы.

— Может быть, серый?..

— Подойдет. Проведите тест.

Оформитель вытянул руку с зажатым в ней «пробником». По кабинету прокатилась волна, похожая на грозовое облако, и застыла, улегшись на все поверхности.

— Так?

— Усильте оттенок. Нет, это слишком темно. Чуть светлее. Так. Еще немного. Жестче. Да, так подойдет. Сохраните.

Художник кивнул и отключил аппарат. Как будто испытав смутное облегчение. Все снова стало белым. Но теперь это уже было ненадолго. В глубине души призрачно маячил какой-то добавочный осадок, но среди прочего — что был он, что не было, это слишком уж призрачно и мелко. Серый цвет был компромиссом в некотором роде. Близок к вездесущему привычному денебскому белому. Геральдически это означало одно и то же. И это было гораздо лучше, чем откровенный траур с какими-нибудь нелепыми контрастными черными лентами по этой «необоснованной» белизне. Но с одной стороны — этот цвет не раздражал, а с другой, ассоциировался у меня невольно с одним человеком, которого я никогда не одобрял, но… сейчас мне нравился этот цвет, и «мой» оттенок был темнее, осязаемей. А еще я чувствовал, что сам с удовольствием постарался бы изменить историю, если бы это было возможно. И даже более радикально, чем потребовалось бы, чтобы исправить одно-единственное событие. Этот мир был слишком несовершенен. Может быть, изменение — любое изменение? искусственное и обдуманное? спланированное? — только пошло бы ему на пользу. И если мы этого не делаем или не сделали когда-то, мы не только упустили свой шанс, но и виноваты сами во всем, что происходит сейчас и произойдет в будущем. И может быть, в том, в чьих руках когда-нибудь потом окажется этот шанс.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});