Современники и потомки о восстании С.Т. Разина - Владимир Соловьев

Как видим, С. М. Соловьева занимают исключительно психологические истоки казачества, на его социальной природе он не останавливается; В. Г. Белинский же в равной степени уделяет внимание тому и другому. Но, по существу, оба сходятся на том, что казаки — люди особого физического склада.

Однако совпадения в подходах к народным восстаниям, конечно, не снимают принципиальной разницы в методологических оценках и общем осмыслении событий. Применительно к разинскому движению революционное понимание истории В. Г. Белинским проявилось прежде всего в глубоком сочувствии народному протесту против крепостнической кабалы, в страстном и пламенном призыве к вооруженной борьбе против гнета и самодержавия[124]. И это во сто крат перевешивает и свойственные подчас революционным мыслителям максимализм и категоричность суждений, и полемически упрощенное толкование ряда событий, и их нарочитое осовременивание и политизацию, и невольно допущенные фактические неточности и ошибки. Особый интерес представляет то, что этой плеяде принадлежат отдельные конкретно-исторические высказывания о развитии России в XVII в. и о крупнейших крестьянских восстаниях прошлого. Так, В. Г. Белинский, характеризуя как раз тот период времени, когда вспыхнуло разинское движение пишет: «В конце XVII века Московское царство представляло собою уже слишком резкий контраст с европейскими государствами, уже не могло более двигаться на ржавых колесах своего азиатского устройства: ему надо было кончиться, но народу русскому надо было жить; ему принадлежало великое будущее…»[125]

Крестьяне XVII в. Гравюра

Для А. И. Герцена, как и для В. Г. Белинского, главные движущие силы истории — это народные массы. В разное время Герцен неодинаково оценивал революционные возможности народа в настоящем и будущем, но что касается крестьянских движений прошлого, то их он считал справедливой реакцией на ухудшение положения трудящихся масс и усиление их крепостной зависимости. «В сущности, народ бунтовал против крепостного состояния», — констатирует Герцен в 1853 г. в статье «Крещеная собственность». «Крепостное состояние, — писал он, — исподволь лукаво введенное в семнадцатом столетии» — вот главная причина того, что «народ не раз восставал, более ста тысяч людей стояло на Волге с Стенькой Разиным». Герцен с восхищением отзывается о размахе народной борьбы. В том, что за Разиным пошло столько людей, в том, что у него «было целое войско», он видит не только необъятную силу народного гнева, но и убедительное доказательство того, что восставшие массы способны самоорганизовагься, сплотиться и нанести ощутимый урон царизму и помещикам. В работе «Русское крепостничество» Герцен в публицистическом запале написал даже, что С. Т. Разин встал во главе двухсот тысяч человек.

Полемизируя с официально-охранительной историографией, начиная с лживых правительственных хроник, извращавшей социальную суть народных движений, А. И. Герцен гневно возражал: «Земледелец, преданный, проданный, обманутый, боролся целое столетие — XVI-ое, проливал пот, проливал кровь и попал, наконец, истерзанный и связанный, во власть свирепой солдатчины, гнусной бюрократии, которые действовали— вместе с императором — в интересах дворянства. Эта трагическая борьба прошла незамеченной, непонятой на Западе, оплеванной внутри страны. До сих пор таких людей, как Стенька Разин, как Пугачев, изображают разбойниками с большой дороги». Однако, давая отповедь сторонникам официально-охранительного освещения истории, сам Герцен не отрицает, что восстанию Разина были присущи элементы разбойничества и что «обычай разбойничества дожил до времени Пугачева…». Правда, он рассматривает разбойничество как одну из форм проявления народного протеста, глухой борьбы, начатой крестьянами против закрепощения. И все же понятие «разбойный» Герцен распространяет и на действия казачества, и на движения широких народных масс и в этом смысле идет за; своими оппонентами. «Едва Романовы уселись, — пишет он, — северо-восток Руси покрылся разбойниками, с ними воюют как с неприятелями, против них посылают войска и пушки, их вешают сотнями при царе Алексее Михайловиче»[126].

В разбойных чертах восстания издатель «Полярной звезды» и «Колокола» видит проявление его стихийности, слабости и одну из основных причин поражения. Другой фактор, предопределивший трагический исход борьбы, — это, по мнению Герцена, вера народа в царя.

Несомненный интерес представляют герценовские рассуждения по поводу влияния на судьбы российского крестьянства, в том числе на массовые социальные движения, природно-географической среды[127].

В целом разделяя точку зрения Герцена на борьбу народных масс, его друг и соратник Н. П. Огарев предостерегал против сведения всего исторического смысла восстания к богатырской личности С. Т. Разина, к выпячиванию его легендарно-былинных черт. «Мы, — писал он, — …должны отказаться от восторженного, почти напыщенного образа личной силы. С него из старого порядка не выйдешь, как она ни являйся — в виде Стеньки Разина, Карла Моора, Каина, Наполеона I или Ротшильда»[128].

Самое пристальное внимание мощным народным движениям XVII–XVIII вв. уделяли Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов. В них они видели пролог нового всенародного восстания, которое сметет самодержавие и феодально-крепостнический гнет и расчистит путь для построения на базе крестьянской общины социалистического общества. Призывая массы к вооруженному выступлению, «к топору», эти поборники революционного действия рассчитывали, что в России вспыхнет невиданный пожар народной борьбы, который по своим масштабам и результатам далеко превзойдет и разинское, и пугачевское восстания.

Н. Г. Чернышевский, по словам В. И. Ленина, проповедовал «идею крестьянской революции, идею борьбы за свержение старых властей»[129]. Чернышевский считал, что главная сила общественно-исторического прогресса, главный вершитель судеб своей родины — народ. И он заслуживает таких форм общественного устройства, которые исключают политическое и имущественное неравенство, угнетение человека человеком.

Цензурные ограничения зачастую не позволяли Чернышевскому прямо, без обиняков, высказывать свои воззрения на историю. В силу этого он оставил немало суждений о различных эпохах, в том числе и о XVII в., в весьма завуалированной форме. Так, познакомившись с компилятивной книжкой П. Медовикова «Историческое значение царствования Алексея Михайловича»[130], Чернышевский не только критикует автора за заимствования и отсутствие собственных обобщений или интерпретаций, но и не скрывает разочарования, что он и не сомневается в том, что «наши прежние понятия о значении царствования Алексея Михайловича были совершенно несправедливы, и что ему необходимо было заботиться изменить их». Между тем Чернышевский убежден, что здесь «необходимы новые изыскания и воззрения», что надо стремиться открывать неслыханное и показывать невиданное[131]. Трудно сказать, что он имел в виду в данном конкретном случае. Скорее всего его не устраивало, что фигуры государя и разных вельможных персон совершенно заслонили собой народ, в творческие созидательные силы которого так верил Н. Г. Чернышевский. О той части работы П. Медовикова, где шла речь о разинском восстании, он не высказался. Но трактовка этого движения автором как неустройства, нарушившего спокойствие России[132], конечно же, была ему глубоко чужда.

Народная масса, писал Н. А. Добролюбов, «таит в себе огромные нравственные силы и способна на разрешение больших исторических задач. Эта народная масса уже проявила себя в движении Разина, Пугачева; она проявит себя и в будущем». Обращаясь в прошлое, Н. А. Добролюбов, имея в виду в том числе и разинское движение, приходит к выводу, что еще в XVII в. «глухое неудовольствие стало разражаться открытыми восстаниями, внутренние беспорядки увеличивались с каждым годом». Народ, указывал Н. А. Добролюбов, поднимался на борьбу тогда, когда мера терпения его истощалась, когда крепостнический гнет резко усиливался. Именно эти моменты вы-дающийся революционный мыслитель выделял среди целого ряда причин, «которые увлекали народные массы за Разиным…»[133].

Как и Герцен, Добролюбов подчеркивал характерную для российского крестьянства и губительную для дела восстания веру в государя, опасную притягательность для поднявшихся на борьбу обездоленных масс царского имени. «Народ, — писал он, — никак не хотел приписывать самому Алексею Михайловичу что-нибудь дурное и твердо верил, что все тягостные для него меры суть произведения коварных бояр, окружающих царя». Н. А. Добролюбов обращал внимание и на то, что ходивший в народе слух о нахождении среди повстанцев царевича Алексея многих привлекал на сторону разинцев[134].