Лакуна - Барбара Кингсолвер

Но Кортес не стал ни началом Мексики, ни ее концом; так сказано в книгах. Если верить фрескам, это древняя страна, которая будет жить вечно и писать свою историю с ее яркими красками, листьями, фруктами и гордыми голыми индейцами, не знающими стыда. Их великий город Теночтитлан по-прежнему здесь, у нас под ногами, и в нем, как и прежде, кипит торговля и желания. Красавица приподнимает юбку, обнажив татуированную лодыжку. То ли шлюха, то ли богиня. А может, просто ей, как матери, нужен поклонник. Художник показывает нам, что эти три типа женщин на самом деле одно, потому что в нас по-прежнему живы разные предки; они и не умирали. Как здорово рассказывать такие истории, шептать о чудесах прямо в чужом мозгу! Жить одним лишь воображением и получать за это деньги. Дон Энрике ошибался.

А где же сам нашумевший художник? Караульный сказал, что обычно он здесь днем и ночью, в любое время суток может вызвать сюда своих помощников, которые замешивают краску и штукатурку. В любой день, но не сегодня.

На стене над главной лестницей — огромная фреска, не законченная даже наполовину. Большая часть стены скрыта под лестницами и лесами, так что можно забраться на самый верх. Некоторое время караульный вглядывался в дощатый настил, словно ожидал увидеть на нем спящего художника. Но сегодня его здесь нет.

— Может, пристрелил кого, — поделился часовой. — Приходи завтра. У него здесь, в министерстве, множество друзей. Его всегда вытаскивают из тюрьмы.

25 ОКТЯБРЯ

Сегодня художник пришел на работу. В девять утра уже был на лесах. Высоко, так что почти не видно, но явно был здесь, потому что рабочие сновали вокруг, будто его собственный пчелиный рой. Мальчишки-подмастерья бегали по всему двору с водой и штукатуркой, лестницами и досками. Они замешивают штукатурку в ведрах и на веревке поднимают к художнику. Это не просто картина, презрительно процедили мальчишки. Это фреска. Трудно объяснить. Настенная живопись. Не рисунок на штукатурке: то и другое наносится вместе, одновременно, так что картина не осыплется, пока не рухнет сама стена. Капитан Штукатурки на лесах всегда работает вместе с художником: наносит последний, тонкий слой белой тестообразной массы. Не слишком быстро, но и не слишком медленно, чтобы художник успел нарисовать на штукатурке, пока она не высохла.

— Эти двое работали вместе, еще когда Бог мамкину титьку сосал, — пояснил подмастерье. Капитана Штукатурки они боялись, похоже, больше, чем художника, хотя оба метали с лесов громы и молнии: то слишком много воды в штукатурке, то недостаточно. Каждый мальчишка сегодня схлопотал нагоняй.

Оказалось, мастер, замешивавший штукатурку (вообще-то его зовут Сантьяго, но сегодня его имя просто смешали с грязью), как на беду, не явился на работу. Поговаривали, будто ему разбили голову в драке из-за женщины. А без Сантьяго, по словам художника, даже собака его бабушки приготовит штукатурку лучше, чем эти балбесы.

Я умею делать штукатурку.

Тогда иди сюда.

Оказалось, это все равно что месить тесто для pan dulce, да и могло ли быть иначе? Порошок, который они называют известкой, такого же тонкого помола и так же белым облаком окутывает подмастерий, когда они сыплют его в ведерки для штукатурки. Ресницы и тыльные стороны рук у них белые — и ноздри, потому что мальчишки дышат этой пылью. Они всыпают порошок в воду, а не наоборот.

Постой-ка. Расстели на полу холст, высыпь на него холмик порошка. В середину влей воду — как озеро в кратере вулкана. Пальцами смешай лагуну в болота, чтобы масса загустела. Постепенно, иначе будут комочки.

Даже старый Капитан Штукатурки на лесах отложил работу, чтобы посмотреть. Страшновато.

— Где ты этому научился?

— Это все равно что месить тесто для pan dulce.

Эти слова вызвали у смех у подмастерий. Мальчики не пекут хлеб. Но дела их шли неважно, поэтому насмешники замолчали, а один уточнил:

— Как никстамаль для лепешек?

— Нет, как тесто из пшеничной муки. Из него в Европе пекут хлеб и сдобные булочки.

Ха-ха-ха, сдобные булочки! Так новая работа принесла новое прозвище. И Капитан Штукатурки, и художник обратили внимание на массу. Капитана Штукатурки зовут сеньор Альва, художника — сеньор Ривера. Он даже толще, чем на фотографии в газете; мальчишки боятся его как огня, так что, наверно, он действительно людоед. Но, когда художник спустился с лесов, чтобы помочиться, он позвал: «Эй, Сдобная Булочка, иди сюда! Дай-ка я взгляну на мальчишку, который делает такую отменную штукатурку».

— Приходи завтра, — велел он. — Ты можешь нам опять понадобиться.

29 ОКТЯБРЯ

Художник не отпускает мальчишек, пока ходят трамваи. То замешиваешь штукатурку, то привязываешь веревки, то таскаешь на леса что попросят. С потолка дворца свисают остроконечные железные фонари, и приходится нагибаться, чтобы не удариться головой. Фреска на лестнице высотой в две стены, одна над другой. Ее нужно завершить до конца года.

Сперва кладут слой крупнозернистой штукатурки с песком, чтобы выровнять выпуклости и складки на кирпичной стене. Затем еще три слоя, каждый ровнее и белее предыдущего; больше мраморной пыли, меньше песка. Неровности сглажены, преданы забвению, и художник начинает с чистого листа. Каждый день на стене появляется очередная частичка истории, а в карманах у мальчишек — очередные песо.

Сегодня сеньор Альва стремительно, как обезьяна, спустился по лесам и набросился на одного из караульных. Они грубо отозвались о фресках. Зашли четверо парней в шляпах tejano[91] и пригрозили, что, когда художник уйдет домой, вымажут стену дегтем, чтобы спасти Мексику, защитить государственные символы от оскорбления. Сеньор Альва крикнул караульным, чтобы те прогнали нахалов. Художнику, похоже, безразлично, что они говорят. Он продолжает писать.

10 НОЯБРЯ

Сеньор Ривера уехал. Стена расписана только наполовину. Индейцы и всадники скачут по белому воздуху. Под горами нет земли. Угольные наброски на шершавой белой стене пока ожили только наполовину и ждут. Не может быть, чтобы все вот так кончилось, но сеньор Альва уверяет, что художник уехал. В Сан-Франциско, рисовать для гринго. Единственное оставшееся задание — разобрать леса и оттереть с пола брызги штукатурки. Вот и все, мальчики, сказал он. Песо тоже уехали в Сан-Франциско.

18 ЯНВАРЯ 1931, День святого Антония

Священник освящал животных. Светские дамы принесли в церковь попугаев и канареек, прижимая клетки к парчовой груди, и ворковали со своими птицами, вытянув губы трубочкой. Другие держали кошек, которые бешено извивались, пытаясь вырваться и сожрать попугая. Или лысых собачек escuincles, неодобрительно взиравших на все глазами навыкате. Сзади ждали своей очереди селяне с козами и ослами на веревках. После того как благополучно освятили собак и попугаев, к алтарю были допущены крестьянки со скотиной; все взгляды были прикованы к ослиным дарам на полу.

Какой-то старик притащил за плечами мешок земли, кишащей гусеницами и муравьями. Когда он шагал к алтарю, дамы в модных шляпках шарахнулись в сторону, так что длинные нити жемчуга качнулись на их шеях, будто под ногами у женщин накренилась палуба. Священник в чистеньком облачении отпрянул от престола, когда крестьянин поставил мешок и черные муравьи хлынули врассыпную. «Ну-ка крестите этих тварей!» — крикнул старик. — «Я отнесу их домой, чтобы они обратили в свою веру остальных. Тогда, может, они перестанут жрать мой урожай и оставят мне мой кусок хлеба».

Сьенфуэгос пришел с Манхар Бьянко на поводке. Дамы не знали, как молиться за ящерицу-христианку. Их собачки, должно быть, до сих пор не могут успокоиться.

31 МАРТА

Одно из двух, либо школа, либо работа, говорит мать. Так что — снова школа, осточертевшая до смерти. Сегодня там обнаружился труп! Обернутый в черное полотнище, он лежал на составленных в ряд четырех деревянных стульях в кабинете директора. Тот еще не вернулся с обеда, когда к нему в кабинет послали грешника, кающегося в проступках, в число которых входили и плевки. Пришлось долго ждать, разглядывая тело, чьи ноги торчали из-под покрова, и было ясно, что это ноги мертвеца — мужчины или женщины, непонятно, однако дыхания не было слышно. Трупного запаха тоже не чувствовалось. В детективах часто пишут о таком. Вероятно, бедолага скончался недавно и не успел разложиться. Или трупный газ был, но не ощущался, поскольку вся школа провоняла мочой и запахи похожи. Время тянулось мучительно долго, отмеряемое задержанным дыханием.

Двадцать минут. Едва ли под полотнищем сеньора Бартоломе. Слишком худая. И не директор — все видели, как он ушел обедать. Что же это за школа, в которой учеников наказывают, оставляя в одной комнате с трупом?