Ананасная вода для прекрасной дамы - Виктор Пелевин

Второй раз за сегодня Шмыга удивил.

Когда он вышел из комнаты, я ощутил волну жалости к Бушу. Тот настроил против себя весь мир, но все-таки имел в жизни одно утешение, одну усладу и радость. Ради нее он готов был терпеть любые унижения и удары судьбы. И вот ее отнимал этот равнодушный упырь — и я ничем не мог помочь человеку, которого успел узнать и полюбить.

Мне захотелось плакать. И еще мне стало капельку стыдно, потому что моя собственная роль в этой истории тоже, наверно, выглядела со стороны не слишком хорошо.

Только потом я подумал о новом задании. Но когда до меня окончательно дошло, чего хочет Шмыга, я понял, что жалеть надо не Буша, а себя.

Добросвет тоже выглядел очень мрачным — таким я его никогда раньше не видел.

Встав с места, он подошел к бару и взял с полки огромный граненый стакан. Бросив в него льда из барного холодильника, он плеснул туда кваса, как следует перемешал его со льдом и вылил большую часть жидкости в раковину. Затем он добавил в стакан с квасным льдом джина. Получился его любимый квастини, но я первый раз видел, чтобы он наливал себе столько джина.

— Что, — поглядел он на меня, — волнуешься?

— Волнуюсь, — сказал я честно.

— И я тоже. Ты понимаешь, во что мы влипли?

— Не очень, — так же честно ответил я.

— Ту часть операции, которую Шмыга сейчас начинает, никто не санкционировал. Это примерно… Ну как негласное подключение к правительственной связи. Только не к простой вертушке, а к самой главной, про которую мы даже знать не должны. И если Шмыгу кто-то схватит за руку…

— Да кто же его схватит? Он сам кого хочешь…

— Это да, — согласился Добросвет, подумал немного и помрачнел еще больше. — Тут ведь еще одна возможность есть. Такая, что мне про нее даже думать не хочется. А если Шмыга…

Он словно спохватился — и замолчал.

— Что — если Шмыга? — переспросил я тихо.

— Ничего, — сказал он. — У меня уже паранойя начинается. Забудь этот разговор, Семен. Мы с тобой кто? Солдаты невидимого фронта. Вот и давай думать о своей невидимой работе.

Он внимательно посмотрел на меня — как конструктор, прикидывающий, выдержит ли стоящий перед ним пилот уготованные ему перегрузки.

— Фармакологический аспект мне примерно ясен, — сказал он. — Поэтому давай думать о расписании. Шмыга правильно говорит, что грехопадение — акт одноразовый. Чувствуется, знаком с вопросом не понаслышке. Сделаем так. Первые девять дней будем накачивать тебя образми ада, чтобы сформировать внутреннее инферно. Чтобы было, куда падать. Думаю, эту часть пройдем на быстрой скорости под кетчупом. Потом на день вернем фармакологию к исходной схеме и введем тебя в единение с Абсолютом по обычному типу. А как ты с ним сольешься, дадим тебе кетчупа с усложнителями и организуем падение в заранее подготовленное пространство. Вот тогда будет достигнуто самое дно ада, как хочет руководство. Потому что с такой-то высоты, да с такой-то скоростью… Но прыжок, Семен, будет рискованным. И в самом удачном случае пару дней после него тебе будет нехорошо.

Он оценивающе поглядел на меня еще раз.

— Думаю, сможешь. Ты у нас чемпион.

12

На этот раз подготовка была крайне мучительной.

Во-первых, Добросвет больше не поил меня квасом. Теперь он делал мне укол в филейную часть, и у меня оставалось довольно мало времени, чтобы лечь в воду.

Последовательность действий была такой — я залезал в цистерну, высовывал из люка ягодицы и получал, так сказать, удар отравленной рапирой. Потом я сразу разворачивался, садился на корточки, отталкивался ногами и принимал рабочее положение. Мы не тратили время на дезинфекцию — сверхсоленый раствор въедался в уколотое место, уничтожая любых микробов. Щипало довольно неприятно.

Состояние, в которое меня приводил укол, было неописуемо гнусным. Мне казалось, что я становлюсь какой-то компьютерной программой — но не веселой и интересной, как в „Матрице“, а самого что ни на есть бухгалтерского толка.

Мое мышление не то чтобы сильно менялось, нет. Просто оно вдруг переставало быть моим — и вообще мышлением. Оно начинало казаться последовательностью операций на арифмометре. И смотеть на это было невыносимо тоскливо, потому что следил за всем тоже арифмометр, только чуть по-другому устроенный. Выходило, ничего кроме этих кассовых аппаратов, управляющих друг другом, во мне никогда и не было.

Но я чувствовал, что эти арифмометры стоят в моей душе не просто так. У них был хозяин, и хоть он временно находился в отъезде, одна мысль о его возвращении наполняла меня липким страхом.

Впрочем, я не успевал слишком углубиться в эти переживания, потому что включался мой зуб.

Голос, раздававшийся в моем черепе, был женским. Смысла я практически не улавливал, потому что скорость речи была в несколько раз выше обычной — Добросвет с дикторшей записывали материал по ночам, а потом впихивали в меня полученный продукт всего за час или два.

Я знал, что дикторша читает посвященные аду отрывки из „Розы Мира“, к которым Добросвет добавил последние, как он выразился, апдейты. Еще в программу входили фрагменты памятников мировой культуры — они, как обычно, занимали большую часть времени.

Иногда по изменившейся интонации я узнавал стихи — но улавливал только их ритмический рисунок. Однако Добросвет говорил, что ничего не пропадет даром, и мое „бессознание“ (он любил это странное выражение) улавливает каждое слово.

Вероятно, он был прав. По вечерам я вдруг замечал, что думаю о троичности Люцифера или о новейшем уицраоре отечества. Оказывается, я откуда-то знал, что уицраор — это демон воинствующей государственности. Мне было известно даже его имя: Жрумулякр Первый — русский уицраор эпохи информационных войн. Он был, конечно, не так могуч, как грузинский или эстонский, но обещал со временем вырасти в настоящего монстра, ибо в нынешней Москве у него было много талантливых человеко-орудий… Поймав себя на какой-нибудь мысли вроде этой, я пугался, что схожу с ума. Но Добросвет уверял, что все нормально и подготовка идет по графику.

По ночам мне снились странные миры, которых я никогда не видел. Особо тяжелое чувство производило на меня огромное треугольное существо, возлежащее на сине-черном океане под темным небом, освещенным стрелами метеоров и протуберанцами раскаленного газа. Оно появлялось передо мной постоянно, и я прозвал его про себя „хозяином арифмометров“.

Я видел потоки одушевленных магм и похожее на росянку небо, черным покрывалом обволакивающее своих жертв. Я видел древние ледяные тундры и пустыни вечности, словно бы выкованные из ржавой стали.

Передо мной прошли и обитатели всех этих удручающих душу пространств. Я видел черных титанов, бредущих сквозь снежную бурю к ускользающему полюсу, видел ангелов мрака, режущих крыльями сверхплотный воздух чистилищ в неровном полете, видел врубелевских демонов, целующих друг друга на Берлинской стене в тревожном ожидании гранта — словом, мне открывались все новые и новые грани инфракосмоса. Но эти картины ужасали меня только во сне. Дневные сеансы в депривационной ванне были похожи на мутное забытье в зубоврачебном кресле под бубнящий за стенкой радиоголос.

Шмыга ничего не сообщал нам с Добросветом о ходе операции, но по некоторым косвенным признакам делалось ясно, что дела у него продвигаются.

Он, похоже, получил через ангелов запись Гагтунгра и уже представлял, как говорит кремлевский демон. Однажды он привез с собой трех бородатых попов — отобранных, как я понял из его коротких комментариев, за особо могучий бас. Для секретности он не повел их в студию и устроил прослушивание прямо у нас в бильярдной.

Нас с Добросветом на саму процедуру не пустили, но даже во дворе было хорошо слышно, как она проходит. Попы бубнили какой-то долгий речетатив, интонациями похожий на „Отче Наш“, а в самом его конце вдруг срывались на гневный необузданный крик — как будто яростно орали на оскорбившую их моську. Именно этот последний крик Шмыга заставлял их повторять по многу раз. Выходило, по-моему, очень мощно — даже во дворе мне делалось не по себе. Но Шмыга был недоволен.

— Ты, блять, кто — поп или балерина? — возмущался он. — Ты так рявкнуть должен, чтобы я обоссался, понял, нет? Я серьезно говорю.

Со Шмыгой, возможно, такого эффекта добиться было трудно — но я к нему был уже близок.

Мы с Добросветом так и не узнали, подошел ли Шмыге кто-нибудь из этих трех. Он совсем перестал делиться с нами информацией о происходящем — и я не проявлял любопытства, потому что в таких делах чем меньше знаешь, тем лучше спишь. Но нервы у всех были на пределе. Чтобы вы поняли, до какой степени, приведу один пример.

В Москве есть такой бородатый философ Дупин, очень умный мужчина кроме всяких шуток. Как раз в один из этих дней он залез в говноящик и стал объяснять, что та духовная сущность, которой Америка поклоняется как Богу, в православной ихтиологии, или как там он выразился, является Сатаной.