В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу - Кнут Гамсун

Всё было бы так хорошо, если бы Корней не потерял свою лошадь, не потерял сто рублей.

Пока я брожу по конюшням и прислушиваюсь к болтовне людей, вдруг откуда-то появляется Корней.

— Сто рублей! — говорит он и печально качает головой.

«Ну, довольно, Корней», — думаю я про себя.

Но Корней не перестаёт и следует за мною. Потом он опять упоминает о шести часах утра — время нашего отъезда. Я начинаю раздумывать над тем, почему Корней задался целью раздражать меня этим поздним часом, и я прихожу к тому выводу, что он хочет выманить у меня лишнюю плату, взятку, чтобы выехать в пять часов. Если мы не настоящие миссионеры, то очень может быть, что мы богатые люди, для которых сто рублей не играет никакой роли.

«Нет ничего невозможного, если он именно так и рассуждает», — думаю я.

Я довольно крепко беру Корнея за руку, веду его с собою к человеку, стоящему с фонарём в руках, и указываю ему на цифру пять на моих часах. Потом я громким голосом говорю ему по-русски — насколько правильно, не знаю, — «пять часов». И в то же время я почти касаюсь своим указательным пальцем лба Корнея. И Корней вяло кивает мне, очевидно, он понял. Но я вижу, что он и не думает успокоиться на моём решении. Тогда я поскорее ухожу со двора, чтобы покончить с ним.

Конечно, Корней явится завтра только к шести часам утра, вопреки нашему договору и моему решительному заявлению. К этому надо быть готовым, но тут ещё вопрос, можем ли мы с тройкой лошадей добраться до Ананури.

Как бы то ни было, но надо идти в дом и лечь.

В моей большой общей комнате лежит уже один человек, он спит. У другой стены стоит офицер в форме и готовит себе постель; у него свои простыни и белые наволочки. У него очень высокомерный вид, и я не осмеливаюсь заговаривать с ним. У дверей на голом полу лежит солдат. Он ещё не спит. Очевидно, это денщик офицера.

Я снова выхожу и иду по дороге туда, где лежала павшая лошадь. На некотором расстоянии я слышу весёлый говор множества людей, и я иду на этот говор. Я вижу, что под нависшей скалой разведён огонь, и я направляюсь туда.

Вокруг костра сидят семеро человек. Необыкновенно красивое зрелище! Они сварили конину и теперь едят её, лица и руки у них в жиру, и все рты усердно жуют и в то же время болтают. Увидя меня, они и мне предлагают отведать их кушанья, один человек пальцами протягивает мне кусок мяса, что-то говорит и улыбается; остальные также улыбаются и, чтобы подбодрить меня, ласково кивают мне. Я беру мясо, но качаю головой и говорю: «У меня лихорадка». Это выражение я нашёл в моём русском «Переводчике». Но они не понимают по-русски и обсуждают, что я сказал; а когда это выясняется, то все начинают очень оживлённо говорить. Насколько я их понял, они объясняют мне, что конина — лучшее средство против лихорадки, и многие протягивают мне куски мяса. Тогда я начинаю есть, и оказывается, что мясо очень вкусное. «Соли?» — спрашиваю я. Один из горцев понимает меня и протягивает мне соль в маленькой тряпочке; но соль грязная, и я закрываю глаза, когда беру её. Но сами они едят без соли, они едят быстро и жадно, и в глазах у них какое-то безумное выражение. Я думаю про себя: «Они точно пьяные, неужели же их могла опьянить конина?» Я присаживаюсь к ним, чтобы наблюдать за ними и выяснить себе это.

Они начинают пить отвар. Для этого они пользуются ковшом, который пускают в круговую; ковш весь в жиру до самой ручки. Когда они напились отвару и утолили жажду, то снова принялись за мясо, и так продолжалось долго. Я совсем перестаю есть, но их угощение хорошо подействовало на меня и прекратило мою лихорадку; когда они ещё предлагают мне, то я благодарю их и отказываюсь.

Они начинают вести себя всё страннее и страннее и едят мясо, прибегая к странным приёмам. Они прикладывают кусок мяса к щеке и потом тащат его ко рту, как бы лаская его, прежде чем проглотить, и при этом они закрывают глаза и смеются. Некоторые же суют кусок мяса под самый нос и держат его там некоторое время, чтобы насладиться его запахом. Все они лоснились от жира до самых глаз и чувствовали себя прекрасно, несмотря на то, что чужестранец сидел тут же и смотрел на них. Они также катались по земле, испуская звуки, и не обращали ни на что никакого внимания...

Тут я снова вижу Корнея, который направляется к нам, и я встаю, кланяюсь и ухожу. Добрый Корней начал надоедать мне.

Я опять иду по дороге, но когда я дошёл до станции, то у меня пропала всякая охота ложиться, так хорошо я чувствовал себя, избавившись от лихорадки. Я обхожу строения и сворачиваю по направлению к горам. У подножия горы я нахожу пару лошадей и пару телег. Небо густо усеяно звёздами, до меня доносится глухой шум Терека, вокруг меня теснятся тёмные, молчаливые горы. Их подавляющее величие действует на меня, я закидываю голову и всматриваюсь в их вершины, уходящие в небеса. Я любуюсь также на звёзды, некоторые из них я даже узнаю, но мне кажется, что они сдвинулись со своих мест, Большая Медведица стоит прямо над моей головой.

«Теперь, вероятно, в Норвегии вечер, — думаю я, — и во многих местах солнце садится в море. И солнце делается совсем красным, когда оно заходит; а в моём родном краю, в Нурланне, оно ещё краснее, чем в других местах, оно багровое. Ну, да что же об этом думать...»

Никогда не видал я таких ярких звёзд, как здесь, в Кавказских горах. А луна даже неполная, и всё-таки она светит так же, как в полнолуние. Для меня такой яркий свет с ночного неба без солнца — новость. Это чарует меня и заглушает мою тоску по родине. Я сажусь на землю и смотрю вверх, а так как я принадлежу к числу тех, кто в отличие от многих других ещё не разрешил вопроса о Боге, то я отдаюсь на некоторое время мыслям о Боге и Его творении. Я попал в волшебную и таинственную страну, это древнее место изгнаний оказалось самой удивительной страной из всех. Я всё больше и больше отдаюсь своему настроению и не думаю больше о сне. Горы представляются мне чем-то невероятным, мне кажется, что они пришли из другого места и теперь остановились тут прямо передо мною. Как и все люди, долго обречённые на одиночество, я слишком много разговариваю с самим собою; и тут я съёжился и, весь трепеща от охватившего меня блаженного чувства, я начал говорить громко. Мне захотелось лечь и заснуть. И я растягиваюсь на земле, болтаю ногами, и всё моё тело охватывает радостное чувство, потому что всё так прекрасно вокруг меня. Но холод даёт себя чувствовать, и я встаю и иду к лошадям.

Обе лошади стоят отпряжённые и разнузданные, но обе они привязаны каждая к своей телеге. У обеих к мордам привязаны пустые мешки для кукурузы. Я снимаю мешки и отпускаю верёвки, на которых привязаны лошади, чтобы дать им возможность щипать траву на зелёном склоне травы. Потом я хлопаю их и ухожу.

Тогда лошади перестают щипать траву, поднимают головы и смотрят на меня. Я снова подхожу к ним, хлопаю их и хочу уходить, но лошади идут за мной. Видно, что они чувствуют себя одинокими и хотят быть на людях. На это я не обращаю внимания, но когда я уже отошёл на некоторое расстояние, то мне пришло вдруг в голову, что было бы недурно проехаться верхом, и я поворачиваю назад. Я выбираю лошадь, которая получше на вид, хотя и она худая и очень невзрачная. Я отвязываю её и сажусь на неё верхом. И вот я еду в горы в косом направлении от дороги.

Царит ненарушимая тишина, я слышу только топот лошади. Станция давно скрылась у меня из виду, горы и долины заслонили её, но я знаю, в каком направлении надо ехать, чтобы попасть назад.

Здесь нет тропинки, но лошадь быстро бежит вперёд по каменистой почве; когда она бежит рысью, то её острый хребет больно режет меня, так как подо мной нет седла. Но она охотно скачет также и галопом, и тогда я чувствую себя прекрасно.

Здесь гора уже не такая голая, там и сям попадаются лиственные кустарники и мелкий лес, а в некоторых местах кусты крупного папоротника. Проехав некоторое время по поросли, я очутился на тропинке. Она пересекает наш путь. Я останавливаюсь, смотрю вверх и вниз и не знаю, в какую сторону мне ехать. В то время, как я стою и размышляю, я замечаю вдруг человека, который спускается по тропинке с горы; лошадь также видит его и поднимает уши. Я спешиваюсь, и мне становится страшно; я смотрю на приближающегося человека и на лошадь и прислушиваюсь, но я слышу только тиканье часов в моём кармане.

Когда человек подошёл довольно близко ко мне, то я кивнул ему как бы в знак дружелюбного приветствия. Но тот оставил моё приветствие без внимания и только молча приближался ко мне. На нём серый бурнус и громадная меховая шапка, какие я видал раньше у пастухов. По всей вероятности, он пастух, да и его рваный бурнус соответствовал этому предположению; но на нём богатый пояс, а за поясом кинжал и пистолет. Он равнодушно проходит мимо меня. Я смотрю ему вслед и, когда он отходит на несколько шагов, я останавливаю его и предлагаю ему папиросу. Он оборачивается и с некоторым удивлением берёт папиросу; закурив её, он быстро произносит несколько слов. Я качаю головой отрицательно и отвечаю, что не понимаю его. Он говорит ещё что-то; но так как он убеждается в том, что я не могу говорить с ним, то он уходит своей дорогой.