Век мой, зверь мой (сборник) - Осип Мандельштам

3

Ты красок себе пожелала —И выхватил лапой своейРисующий лев из пеналаС полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаровИ мертвых гончарных равнин,Ты рыжебородых сардаровТерпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,Где жухлый почил материк,Ты видела всех жизнелюбцев,Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,Как детский рисунок просты,Здесь жены проходят, даруяОт львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,Твои молодые гроба,Где буквы – кузнечные клещиИ каждое слово – скоба…

4

Закутав рот, как влажную розу,Держа в руках осьмигранные соты,Всё утро дней на окраине мираТы простояла, глотая слезы.

И отвернулась со стыдом и скорбьюОт городов бородатых Востока —И вот лежишь на москательном ложе,И с тебя снимают посмертную маску.

5

Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,В самую гущу его целлулоидных терний,Смело, до хруста, ее погрузи…Добудем розу без ножниц!Но смотри, чтобы он не осыпался сразу —Розовый мусор – муслин – лепесток соломоновый —И для шербета негодный дичок,Не дающий ни масла, ни запаха.

6

Орущих камней государство —Армения, Армения!Хриплые горы к оружью зовущая —Армения, Армения!К трубам серебряным Азии вечно летящая —Армения, Армения!Солнца персидские деньги щедро раздаривающая —Армения, Армения!

7

Не развалины – нет! – но порубка могучего циркульного леса,Якорные пни поваленных дубов звериного и басенного христианства,Рулоны каменного сукна на капителях – как товар из языческой разграбленной лавки,Виноградины с голубиное яйцо, завитки бараньих роговИ нахохленные орлы с совиными крыльями, еще не оскверненные Византией.

8

Холодно розе в снегу: на Севане снег в три аршина…Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,Сытых форелей усатые морды несут полицейскую службу на известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине весь воздух выпила огромная гора,Ее бы приманить какой-то окаринойИль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.

Снега, снега, снега на рисовой бумаге,Гора плывет к губам.Мне холодно. Я рад…

9

Какая роскошь в нищенском селеньиВолосяная музыка воды!Что это? Пряжа? Звук? Предупрежденье?Чур-чур меня! Далёко ль до беды!

И в лабиринте влажного распеваТакая душная стрекочет мгла,Как будто в гости водяная деваК часовщику подземному пришла.

10

О порфирные цокая граниты,Спотыкается крестьянская лошадка,Забираясь на лысый цокольГосударственного звонкого камня.А за нею с узелками сыра,Еле дух переводя, бегут курдины,Примирившие дьявола и бога,Каждому воздавши половину.

11

Лазурь да глина, глина да лазурь.Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,Как близорукий шах над перстнем бирюзовым, —Над книгой звонких глин, над книжною землей,Над гнойной книгою, над глиной дорогой,Которой мучимся, как музыкой и словом.

12

Я тебя никогда не увижу,Близорукое армянское небо,И уже не взгляну, прищурясь,На дорожный шатер Арарата,И уже никогда не раскроюВ библиотеке авторов гончарныхПрекрасной земли пустотелую книгу,По которой учились первые люди.

* * *

На полицейской бумаге вержеНочь наглоталась колючих ершей.Звезды живут – канцелярские птички, —Пишут и пишут свои раппортички.

Сколько бы им ни хотелось мигать,Могут они заявленье подать —И на мерцанье, писанье и тленьеВозобновляют всегда разрешенье.

* * *

Не говори никому,Всё, что ты видел, забудь —Птицу, старуху, тюрьмуИли еще что-нибудь…

Или охватит тебя,Только уста разомкнешь,При наступлении дняМелкая хвойная дрожь.

Вспомнишь на даче осу,Детский чернильный пеналИли чернику в лесу,Что никогда не сбирал.

* * *

Колючая речь Араратской долины,Дикая кошка – армянская речь,Хищный язык городов глинобитных,Речь голодающих кирпичей.

А близорукое шахское небо —Слепорожденная бирюза —Всё не прочтет пустотелую книгуЧерной кровью запекшихся глин.

* * *

Как люб мне натугой живущий,Столетьем считающий год,Рожающий, спящий, орущий,К земле пригвожденный народ.

Твое пограничное ухо —Все звуки ему хороши,Желтуха, желтуха, желтухаВ проклятой горчичной глуши!

* * *

Дикая кошка – армянская речьМучит меня и царапает ухо.Хоть на постели горбатой прилечь —О, лихорадка, о, злая моруха!

Падают вниз с потолка светляки,Ползают мухи по липкой просты́не,И маршируют повзводно полкиПтиц голенастых по желтой равнине.

Страшен чиновник – лицо как тюфяк,Нету его ни жалчей, ни нелепей.Командированный – мать твою так! —Без подорожной в армянские степи.

Пропадом ты пропади, говорят,Сгинь ты навек, чтоб ни слуху ни духу,Старый повытчик, награбив деньжат,Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

Грянет ли в двери знакомое: «Ба!Ты ли, дружище?» Какая издевка!Долго ль еще нам ходить по гроба,Как по грибы деревенская девка?..

Были мы люди, а стали людьё,И суждено – по какому разряду? —Нам роковое в груди колотьеДа эрзерумская кисть винограду.

* * *

И по-звериному воет людьё,И по-людски куролесит зверьё…Чудный чиновник без подорожной,Командированный к тачке острожной, —Он Черномора пригубил питьеВ кислой корчме на пути к Эрзеруму.

* * *

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда – так глотай же скорейРыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек,Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать:У тебя телефонов моих номера.

Петербург! у меня еще есть адреса,По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в високУдаряет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,Шевеля кандалами цепочек дверных.

* * *

Мы с тобой на кухне посидим,Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери —Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,Где бы нас никто не отыскал.

* * *

Помоги, Господь, эту ночь прожить,Я за жизнь боюсь – за твою рабу…В Петербурге жить – словно спать в гробу.

* * *

С миром державным я был лишь ребячески связан,Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —И ни крупицей души я ему не обязан,Как я ни мучал себя по чужому подобью.

С важностью глупой, насупившись, в митре бобровойЯ не стоял под египетским портиком банка,И над лимонной Невою под хруст сторублевыйМне никогда, никогда не плясала цыганка.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежныхЯ убежал к нереидам на Черное море,И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных,Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Так отчего ж до сих пор этот город довлеетМыслям и чувствам моим по старинному праву?Он от пожаров еще и морозов наглее,Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

Не потому ль, что я видел на детской картинкеЛеди Годиву с распущенной рыжею гривой,Я повторяю еще про себя под сурдинку:Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…

* * *

После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещенную тишь.Тихо живет – хорошо озорует,Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…

Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?

* * *

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.

Там, где эллину сиялаКрасота,Мне из черных дыр зиялаСрамота.

Греки сбондили ЕленуПо волнам,Ну а мне – соленой пенойПо губам.

По губам меня помажетПустота,Строгий кукиш мне покажетНищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,Всё равно.Ангел Мэри, пей коктейли,Дуй вино!

Я скажу тебе с последнейПрямотой:Всё лишь бредни, шерри-бренди,Ангел мой.

* * *

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.Чую без страха, что будет, и будет – гроза.Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук,Дико и сонно еще озираясь вокруг,Так вот бушлатник шершавую песню поетВ час, как полоской заря над острогом встает.

* * *

Жил Александр Герцович,Еврейский музыкант, —Он Шуберта наверчивал,Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,Затверженную вхруст,Одну сонату вечнуюИграл он наизусть…

Что, Александр Герцович,На улице темно?Брось, Александр Сердцевич,Чего там! Всё равно!

Пускай там итальяночка,Покуда снег хрустит,На узеньких на саночкахЗа Шубертом летит —

Нам с музыкой-голу́боюНе страшно умереть,Там хоть вороньей шубоюНа вешалке висеть…

Всё, Александр Герцович,Заверчено давно,Брось, Александр Скерцович,Чего там! Всё равно!

* * *

За гремучую доблесть грядущих веков,За высокое племя людей —Я лишился и чаши на пире отцов,И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей —Запихай меня лучше, как шапку в рукавЖаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе, —

Уведи меня в ночь, где течет ЕнисейИ сосна до звезды достает,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьет.

* * *

Ночь на дворе. Барская лжа:После меня хоть потоп.Что же потом? Хрип горожанИ толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.Так затверди ж назубок:Шапку в рукав, шапкой в рукав —И да хранит тебя Бог!

* * *

Нет, не спрятаться мне от великой мурыЗа извозчичью спину Москвы.Я – трамвайная вишенка страшной порыИ не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»Посмотреть, кто скорее умрет,А она то сжимается, как воробей,То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает, грозит из угла —«Ты как хочешь, а я не рискну!» —У кого под перчаткой не хватит тепла,Чтоб объехать всю курву-Москву.

Неправда