Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

Все Щербины были добрыми запорожцами в Переяславском курене.

В какой‑то книге, уцелевшей от старой Сечи, есть собственноручная подпись прадеда по отцу — в ряду подписей вольных казаков, не поплывших от обиды в Турцию в 1775 году, а приноровивших свою верность России. Дед прибыл на Тамань вместе с Головатым и Чепегой.

Вот где выкопался первый родничок кубанского историка Ф. А. Щербины. Родственные чувства к земле своей и предкам вызывали порыв к тяжким трудам летописца.

Старощербиновской его прабабушке Шишчихе, к которой он ездил мальчиком в гости, было сто восемнадцать лет. До уничтожения Сечи на Днепре она прожила дивчиною среди запорожцев целых двадцать лет, и как же ей было не поклоняться славе рыцарей с оселедцами, не внушать внучку Феде любовь и к матери — Украине и к неньке — Кубани?! Еще сиживал за плетнем казак Кобицкий, в 15–летнем возрасте заставший исход отцов в Черноморию. А родной дедушка по матери, тот же

В. К. Набока, казаки, хотя и помоложе упомянутых выше, почитали бывалое царство гурьбы запорожской не меньше. Великие воспоминания длинноусых стариков сопровождали детство Феди: ему даже казалось, что и он ехал на Кубань в 1892 году на бурых конях. Мальчик воспитывался переживаниями, настроениями и духом всей станицы. Набег на Васюринский курень, случившийся до его рождения, все равно, через разговоры старших, волновал его. Усыновление черкесского малыша, подобранного в разоренном ауле казаком Георгиеафипского укрепления, шевелило интерес к чужой народности, а в юные годы, когда дружил с этим сироткой, названным Степаном, — и жалость. В 1855 году английская эскадра лупила по приморскому Ейску из пушек, гул доносился до Новодеревянковской, вся станица скучилась на площади в единую громаду и поразила Федю воинственностью чувств, и он, это слияние народного схода запомнив, с зеленого возраста при каждом удобном случае спешил к дощатому заборчику, откуда ему было лучше слышно то важное, над чем мудрили выбор-

ные головы, члены станичного сбора. До самой старости помнил он их слова, выражения на их лицах, как помнил сына бабушки Шишчихи, всегда лежавшего в одной и той же позе на траве в саду или на рядне в хате и курившего «люльку с долгим чубуком». Еще упрятались в душу чисто малороссийская ласковость женщин, их причитания: «Мои ж вы диточки, мои любые…», и эта ласковость перевоплотилась потом в его чувство к степи и всему кубанскому. Народная казачья струнка звенела в нем стихийно и была камертоном справедливости. Всякий раз, касаясь пером кого‑нибудь из незабываемых, порою знаменитых, Щербина подчеркивал в нем черту «представителя демократической казачьей старины», очень любезной ему. В 1861 году в Екатеринодаре и станицах взъерошились казаки против переселения их семей за Кубань, на пустые земли, и дело бы для заговорщиков кончилось плохо, если бы не вмешался встревоженный царь Александр II. Бунт кончился, и через некоторое время к кубанцам пожаловал великий князь Михаил Николаевич. За столом среди казаков сидел Н. К. Камянский, самый ярый зачинщик бунта.

— Зачем вы посадили эту рожу против меня? — показал великий князь на Камянского.

Камянский с достоинством встал и сказал:

— Ваше императорское высочество! Эта честная и благородная казачья рожа, возмущенная, однако, тем, что за один стол с вами посадили мерзавца, не имеющего ни совести, ни чести. Это доносчик на наших людей, справедливо боровшихся за отказ переселяться.

Казаки служили Петербургу и его наместникам не без покорности, но гордости и запорожского права на свое слово не потеряли. Августейший наместник понял свою бестактность и замолчал.

Любовь к казачьим традициям и порядкам не отнимала у Щербины правдивого взгляда на все далекое и близкое. Замашки панства были слишком заметны на каждом шагу.

«Со всех сторон, — пишет Щербина, — пан был огражден от нарушений его благородного положения. Офицера защищали его эполеты и погоны, поругание которых каралось смертною казнью, а в повседневных случаях — офицерская шапка с верхом, украшенным широкими позументами и особенно кокардой на фуражке. Черноморцы, в которых были еще свежи традиционные воззрения на выборного старшину, крайне недружелюбно и враждебно относились к вновь испеченным панам офицерам, к выскочкам и к особам с детскими замашками на панское достоинство. Есаул Люлька появился в сильную стужу в шапке с надетою поверх ея фуражкою с кокардой. Когда моя мать, дружившая с его женой, увидела ея мужа в таком смешном уборе и с укоризной сказала ему: «Ну на шо вы, Онисим Онисимович, надели разом шапку с картузом?» — то Люлька совершенно спокойно ответил: «На тэ, шоб усякий бачив, шо я офицер, бо у меня шапка без позументов, а без шапки в картузе холодно». — «Так будут же смеяться люди». — «Нехай смеются, а все же уси будут бачить, шо я пан!»

В роду Щербины гордились другими заслугами. Вся станица помнила его добрейшего отца. «Он шел на зов каждого, отправлялся на требы среди глубокой ночи, в дождь, в грязь и холод к умирающему, ходил пешком, когда не на чем было ехать, отказывался от всякого вознаграждения, если замечал в семье нужду». По словам матери, он раздавал больше, нежели ему давали. Возможно, чувство равенства, жажда его и привели позднее Щербину к Софье Перовской и Андрею Желябову.

В «Истории Кубанского казачьего войска» Ф. А. Щербина не щадит привилегированной прыти даже в Захарии Чепеге, кошевом атамане, наиболее близком к рядовому казаку. Уже в последние годы Запорожья повелось окончательное расслоение. Все оттуда принесли — и хорошее, и плохое. Все. И насмешливость над собой, и умелое ехидство. Щербина даже в своей сухой «Истории» любуется типами черноморскими и позволяет себе вставлять живые картинки характеров, знакомых нам больше по «Тарасу Бульбе» Н. В. Гоголя. Щербина цитирует записку 3. Чепеги к генералу, предлагавшему ему, седому холостяку, свою дочь в невесты: «Дочку вы мне рекомендуете в невесты. Благодарствую вам. Пусть буде здорова и многолетня. Жаль, шо из Польши прийшов та ж и доси не оженився, все тыш нема счастья, особливо в Польше хотелось полячку забрать, так никого не було в старости взяты. Не знаю, як дале уж буде, я и тут пидципляюсь сватать княгинь черкесских».

Обо всем этом приходится рассказывать кубанцам и напоминать. Потому что Ф. А. Щербина — последний солидный историк Кубани. Не просто член — корреспондент

Петербургской Академии наук, профессор, а историк, летописец. После него в учебных заведениях Кубани числились профессора, кандидаты исторических наук, но историка не было.

Очевидно, плодовитость в историческом деле — следствие кровной любви к своей земле, любви такой невыразимо высокой, поэтической и реальной, какой славились все настоящие историки. Не кинемся преувеличивать заслуг Ф. А. Щербины, но то, что он по чувству и по стилю жизни своей — истый кубанец, этого у него не отнимешь. А кто не заметил в нем этого, тот ничего не заметил. Ну разве что одни минусы. Казачья гордыня многих вытолкнула на чужбину — это тоже правда. Умер за рубежом и Ф. А. Щербина. Но это не значит, что имя его может быть затушевано навсегда. Превзойти Щербину можно только блестящими трудами!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});