Судьба Илюши Барабанова - Леонид Жариков

Илюша не сумел развязать и этот. Зато Гога так же на ощупь распутал узел.

— Ну как, интересно?

Что и говорить, Илюша в душе завидовал ловкости скаута.

— Но все, что я тебе показываю, — чепуха. Посмотрел бы ты на Поля. Это наш скаутмастер. Он умеет сшить рубашку из шкуры дикого животного, сварить любой обед, да так, что и повар пальчики оближет. Приведи его с завязанными глазами в незнакомый лес, он найдет дорогу. Я уж не говорю, какой он меткий стрелок. Ты читал книгу про Вильгельма Телля? Нет? Так вот, Поль попадает из винтовки не в яблоко, как Вильгельм Телль, а в спичку… А как он владеет борьбой джиу-джитсу! Встань, покажу. — Гога поднял Илюшу, вынул из чехла кинжал и отдал ему. — Бери и режь меня. Чего боишься? Коли кинжалом вот сюда, в живот… Ай тюфяк, — морщась, проговорил Гога и молниеносным ударом ноги выбил кинжал из рук Илюши.

Не успел тот опомниться, как Гога ребром ладони, точно топором, сбил его с ног. Падая, Илюша стукнулся лбом о диван и так рассвирепел, что готов был броситься в драку.

— Пардон, — сказал Гога, помогая Илюше подняться и отряхивая его. — Не хнычь. Должен знать, что в трудную минуту улыбка — это луч солнца в ненастный день. Ладно уж, сделаю для тебя любезность, скажу Полю, и он примет тебя в отряд… Послушай, — шепотом спросил Гога, — где у вас сарай?

— Зачем?

— Покурить… Погоди, я оденусь, выйдем незаметно.

Гога не стал разыскивать плащ в ворохе одежды, чтобы не вызвать подозрения, и они вышли раздетыми.

Сарай оказался запертым, пришлось уединиться в клозете. Гога вынул из кармана папироску, подбросил ее и поймал ртом на лету. Потом поглядел в щелку и сказал:

— Приходится курить тайком. Родители — темный народ.

Гога погремел коробком спичек, хотел добыть огонь, но спичечные головки крошились. Раздосадованный, Гога отбросил коробок и сказал:

— Спички шведские, головки советские: пять минут вонь, потом огонь.

Все в Гоге было удивительным. Даже полубрючки со множеством карманов, из которых один был потайным. Из него и вынул Гога блестящую зажигалку в форме сапога. Он крутанул колесо о ладонь, и огонек вспыхнул. Прикурив, Гога кокетливо держал папироску одними кончиками губ.

— Ты дружи со мной, я тебя многому научу. Жизнь — хитрая штука. Шопенгауэр сказал: «В человеке нет добра, и мир несется к своей гибели». Посуди сам. Были мы в городе уважаемыми людьми. Отец имел два дома, лесной склад, магазин. И вот у нас отобрали все, а на доме прибили жестяную табличку: «Дом комхоза». Ну скажи, справедливо это? Ведь дом-то мой? Кто им дал право захватывать чужую собственность?.. Ничего, придет наше время, и мы расправимся с этими пролетариями всех стран… Сам буду вешать их на деревьях вверх ногами и на том крест целую. — Гога картинно расстегнул ворот и приложил нательный золотой крестик к губам. — Будь свидетелем.

Затянувшись в последний раз, Гога выпустил изо рта колечко дыма, откусил изжеванную часть папиросы и окурок протянул Илюше:

— Кури.

Тот отказался.

— Ты настоящий лопух, — заключил Гога и бросил окурок. — Пойдем, а то нас разыскивать станут.

3

— Вы где были? — спросила Подагра Ивановна, когда мальчики вернулись. — Гляньте, у Илюши на лбу шишка вздулась. Вы что, на деревья лазили?

— Я показал ему прием джиу-джитсу, — объяснил Гога, усаживаясь на стул рядом с отцом.

— О, джиу-джитсу! — воскликнула Подагра Ивановна и принялась объяснять бабушке: — Понимаешь, это битва, то есть не битва, а… Гога, как сказать?

— Японская борьба.

— Вот-вот! Ее изучают бойскауты. Петр Николаевич, отдайте племянника в скауты. Ведь ужас что творится с молодежью! В церковь не ходят, родителей не почитают. А у бойскаутов детей учат хорошим делам. Они признают бога, не пьют, не курят, а если кто выругается черным словом, тому наказание — наливают в рукав кружку холодной воды. Замечательно!

Подагра Ивановна тарахтела без умолку, не забывая поглощать кушанья. Невозможно было уследить, так она быстро все поедала. Жеманно, двумя пальчиками она брала огромный кусок пирога и, отставив мизинец, подносила ко рту. Миг — и кусок исчезал в дупле рта, только бородавка на губе двигалась вверх-вниз.

— Если бы вы знали, какие у бойскаутов мудрые законы! Гога, как гласит ваш закон про копейки и рубли?

— Не знаю.

— Ну не важничай, скажи.

— Сберегай копейки, а рубли сами придут, — нехотя произнес Гога.

— Вы слышите? Сберегай копейки… Как мудро! Разве не для этого мы все живем? Большевики кричат: свобода, свобода! Какая может быть свобода, если у меня нет денег?

— Как нет? — спросил Иван Петрович. — Я тебе сегодня дал десять миллионов. Гога свидетель.

— Ах, Иван, мне не до шуток…

Иван Петрович откинулся на спинку стула, подмигнул Илюше и неожиданно запел:

Всюду деньги, деньги, деньги,Всюду деньги, господа!А без денег жизнь плохая,Не годится никуда!

Гога ковырял вилкой в пироге.

— Ешь, сыночек, ешь, родненький, — уговаривала Подагра Ивановна и подкладывала сыну еду.

— Мерси, я сыт. — Гога перекладывал еду в тарелку Илюши.

Тот хмуро косился на бабушку: если она увидит, кусок остановится в горле.

Гоге было скучно, и он тайком слепил из мякиша чертика и показал под столом Илюше. Если бы узнала бабушка, наверно, взвилась бы до потолка от злости: за пасхальным столом чертик! Илюша отворачивался, чтобы не рассмеяться, но Гога, сам еле сдерживаясь от смеха, придавал чертику комические позы: то ногу ему подожмет, точно чертик пляшет, то голову с рогами наклонит, будто он бодаться собрался. Потом Илюша увидел, как дедушка, заметив их шалости, побледнел. Илюша испугался не на шутку и нахмурился.

— Большевики тянут детей в политику, — продолжала тарахтеть Подагра Ивановна. — Но дети должны играть. Я сама была ребенком и любила водить в «казаков-разбойников». Представьте, я была такая бедовая, что меня назначили атаманом.

— Ты и сейчас двух разбойников стоишь, — сказал Иван Петрович с полным ртом и расхохотался.

— Напрасно смеешься, — обиделась Подагра Ивановна. — Лучше бы выступил на собрании и заявил протест… И вообще, Петр Николаевич, почему все для рабочих? Куда ни придешь, продукты для рабочих, билеты в театр рабочим… В школе все для детей рабочих.

— Диктатура пролетариата, — объяснил Иван Петрович.

— А мы не люди?

Илюша замечал, что дяде Пете разговор этот не нравился. И он, звеня ложечкой в стакане, сказал спокойно:

— Вы, Пелагея Ивановна, всегда были людьми, а рабочему только теперь удалось стать человеком.

— Зачем же нас считать врагами? — с оттенком возмущения проговорила Подагра Ивановна. — Почему нас преследуют, если мы стараемся для людей? Разве для себя мы делали мебель и торговали ею? Терпели одни убытки, только бы служить людям… А большевики сказали: вы враги, частные торговцы, и надо у вас отнять магазин… Хорошо еще, не посадили в тюрьму. Ну ладно, кто старое вспомянет, тому глаз вон! Кажется, теперь большевики одумались и возвращаются к старому. — Она обернулась к мужу и спросила: — Иван, как называется новая линия большевиков? Ну, о чем ихний Ленин объявил?

— Нэп, — ответил Иван Петрович, вытирая губы салфеткой, — а полностью — новая экономическая политика.

— Вот признал же Ленин свою ошибку, — продолжала Подагра Ивановна, — признал и объявил вольную торговлю. За что же нас раньше разоряли?

Подагра Ивановна задавала вопросы и сама же на них отвечала:

— Видно, бог вразумил большевиков, что они возвращаются к старой жизни…

— Ошибаетесь, Пелагея Ивановна. По-моему, нэп означает подготовку к новому наступлению, — сказал Петр Николаевич.

От удивления Подагра Ивановна перестала жевать.

— То есть как? Опять наступление? Иван, что это значит? Мы не сможем открыть магазин?

Иван Петрович нахмурился, и было непонятно, чем он больше недоволен: словами Петра Николаевича или болтливостью жены, которая выдала семейную тайну.

Илюша думал: значит, Иван Петрович и Подагра Ивановна откроют магазин и станут торговать. А как же тогда Иван Петрович будет биться за детей, о чем говорил дядя Коля Азаров?

На минуту Илюше представилась смешная картина, как Иван Петрович бился бы за него с бабушкой. Он взял бы ружье, а она — ухват. Иван Петрович скажет: «Ты что, старуха, Илюшу угнетаешь? А ну, сдавайся!» А бабушка наставит на него ухват, как два штыка, и ответит: «Он мой хлеб ест задаром». — «Что же, тебе хлебца жалко для мальчика?» — «Конечно, жалко! А еще он крест забросил!» И станут они дубасить друг друга: он на нее с ружьем, а она его ухватом по лысине!

За столом некоторое время молча жевали. Потом Иван Петрович сказал: