Звенья разорванной цепи - Алла Бегунова

На следующий день с утра пораньше поручик Екатеринославского кирасирского полка Остап Чернозуб отправился в штаб-квартиру гарнизонного батальона и встретился там с его командиром — подполковником Шаболдиным. Он передал подполковнику стрелу, но без полоски холста с татарской надписью и свой рапорт, в коем описывал случившееся в «Сулу-хане» и требовал разбирательства по существу дела. Это не вызвало у командира батальона никакого энтузиазма. Он сказал кирасиру, что татары здесь пошаливают давно, а коль стрела никого не задела, то и причин нет начинать следствие.

Гораздо больше Шаболдина заинтересовало прибытие в крепость, его командованию вверенную, княгини Мещерской, супруги заместителя управляющего конторой Севастопольского порта. Он что-то уже слышал об этой женщине, хотя и занял свою должность относительно недавно, полгода назад, будучи с повышением в чине переведен из Копорского пехотного полка. Чернозубу пришлось довольно долго отвечать на вопросы любознательного штаб-офицера. Сошлись на том, что завтра подполковник нанесет визит знатной даме в ее апартаментах на постоялом дворе между десятью и одиннадцатью часами утра.

Тем временем сама Аржанова беседовала с Абдулла-беем из рода Ширин, при хане Шахин-Гирее бывшем каймакамом, то есть управляющим округом Гезлеве, и его младшей сестрой Рабие. Беседа протекала в саду городской усадьбы татарского вельможи, под журчание фонтана, в тени огромного тисового дерева, на хорассанском ковре, расстеленном на невысоком квадратном топчане под ним. Абдулла-бей по традиции угощал дорогую гостью кофе, сладкими коржиками «къурабие», засахаренными фруктами.

Восточный этикет позволял ему при этом полулежать на подушках, курить кальян, с умилением наблюдать за детьми от четырех его жен, играющими неподалеку в прятки. Рабие, чья красота с возрастом не увядала, а только делалась более пышной и яркой, с обожанием смотрела на русскую подругу. Ведь они давно не видались.

Аржанова приехала к Абдулла-бею с просьбой о сотрудничестве. Он по-прежнему принадлежал к так называемой «русской партии», имевшей среди крымско-татарской знати немало сторонников. В 1783 году крымчанин вместе со старшим братом Мехметом оказал русским большие услуги, обеспечив спокойное и бескровное отречение от престола последнего крымского правителя — светлейшего хана Шахин-Гирея. Награда за таковое деяние была щедрой. Род Ширинов существенно увеличил свои земельные владения на востоке полуострова. Да и в округе Гезлеве Абдулла-бею передали поместья двух мурз, по глупости и упрямству сбежавших в Турцию.

Курская дворянка рассказывала бывшему каймакаму о штурме османской крепости Очаков, о молодом султане Селиме, пожелавшем снова оккупировать Крым, о татарском недоумке Бахт-Гирее, согласившемся занять странную должность хана, у которого нет ханства. Абдулла-бей только улыбался. Рядом с ним на подушке лежал переплетенный в желтую сафьяновую кожу томик стихов Гийаса ад-Дина Умара ибн Ибрахима ал-Хайама. Этот знаменитый персидский поэт, философ, математик и астроном жил в XI столетии в провинции Хорассан.

Абдулла-бей выучил персидский язык, равно как и французский, в медресе для детей султанских придворных в Стамбуле, затем путешествовал по Европе, участвовал в Первой русско-турецкой войне и летом 1770 года наблюдал разгром османской армии при реке Кагул. Крымско-татарский отряд спасся, вовремя бежав с поля битвы в крепость Ак-керман. С тех пор блестящий представитель старинного и богатого рода Ширин разуверился в мощи повелителя всех правоверных. Он поставил на пришельцев с далекого Севера и не прогадал. Но успех в жестокой игре не изменил его характера, довольно-таки флегматичного.

Ныне, перечитывая произведения Умара ибн Ибрахима ал-Хайама, крымчанин нашел в них подтверждение своим мыслям. Он решил переводить рубаи, или четверостишия на тюрко-татарский язык, дабы донести до соплеменников, еще не успокоившихся после недавних событий, великую мудрость древнего философа. В ответ на суровые речи русской путешественницы Абдулла-бей тоже процитировал стихотворение из книги, переплетенной в желтый сафьян:

«Мы из глины, — сказали мне губы кувшина, —Но в нас билась кровь цветом ярче рубина…Твой черед впереди. Участь смертных едина.Все, что живо сейчас, завтра — пепел и глина!»

Аржанова сильно сомневалась в том, что завтра станет пеплом и глиной. Это как-то не входило в ее планы и абсолютно противоречило намерениям правительства императрицы Екатерины Второй. Подобных превращений россияне ожидали только от своих лютых врагов, а сами хотели жить долго, бурно, богато и счастливо, торжествуя победы, радуясь новым свершениям.

Однако намек татарского вельможи Анастасия поняла. Прибегнув к причудливому восточному красноречию, Абдулла-бей, человек умный, известный и влиятельный, отказывался снова помогать ей, вмешиваться в русско-турецкие распри. Не спеша покуривая кальян в саду, где в конце апреля распустились бело-розовые цветы на абрикосовых деревьях, где пели птицы, где фонтан вел неумолчный рассказ о чем-то прекрасном, но — увы! — непонятном, он вроде бы советовал Флоре забыть о таком фантоме, как долг службы, и взглянуть на окружающее иначе.

Рабие, подав вторую чашку кофе княгине Мещерской, встретилась с ней взглядом и в испуге опустила глаза. Русская путешественница сердилась. Если же Аржанова приходила в ярость, то никакого задушевного разговора у них обычно не получалось. А младшая сестра Абдулла-бея хотела побыть с подругой подольше и приглашала ее в турецкую баню, ведь сегодня среда — женский день в этом роскошном помывочном заведении.

Молчание становилось угнетающим.

Татарский вельможа, хитро щуря глаза, наблюдал за гостьей. Понемногу она справилась со своими чувствами. Никогда нельзя откровенничать с этими собаками-мусульманами. Сколько ни плати им золота, они останутся прежними — людьми иного, варварского кочевнического мира, чуждого христианским ценностям. Быть готовым к любой неожиданности есть удел всех, кому государыня поручила дружить с ними во имя единства великой Империи.

Горячий черный кофе, наполнявший чашку до краев, показался Аржановой на вкус горше, чем полынь. Но курская дворянка медленно выпила его, поставила чашку на столик и, улыбнувшись Рабие, спросила, сейчас она хочет ехать в баню или попозже. Младшая сестра Абдулла-бея радостно хлопнула в ладоши:

— Шу-саатъ, джаным!

— Пек яхши[5].

Турецкая баня, или «хамам», располагалась в Гезлеве-Евпатории совсем недалеко от соборной мечети Джума-Джами и, пожалуй, не уступала ей по красоте архитектурных форм и добротности. Девять куполов с круглыми окнами на самом верху, толстые и высокие стены, сложенные из бута и местного оолитового известняка, нарядная арка у главного входа. Внутри имелся просторный предбанник с мраморными полками и полом, за ним так называемый аподиторий — квадратное помещение с фонтаном — и далее — девять отсеков-комнат и небольших залов, где клубился плотный желтоватый пар, из кранов текла холодная и горячая вода, и на теплом мраморном подиуме, облитом мыльным раствором, сидели и лежали обнаженные мусульманки.