Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

– Сестрица моя, сестрица, – прошептал он, сострадательно глядя на бабочку.

Он оставил ее греться на листе и снова пустился в путь. И сразу же совсем близко за спиной послышались приглушенные шаги, ступавшие по орошенной дождем земле. Вначале, когда они только вышли из Назарета, их шум, казалось, доносился издали и был очень легким, но постепенно становился все увереннее, раздавался все ближе. Скоро, с ужасом думал Сын Марии, совсем скоро эти шаги настигнут его.

– Боже, Боже мой, – прошептал юноша. – Дай мне успеть добраться до обители, прежде чем ОНА набросится на меня.

Солнце уже освещало всю равнину, растревожив птиц, животных, людей; смешение звуков поднималось с земли, козы и овцы направлялись на косогор, пастушок заиграл на свирели – мир успокоился. Скоро он доберется до растущего слева от дороги большого тополя и увидит свое любимое село – приветливую Кану. Еще безусым отроком, до того, как Бог запустил в него свои когти, сколько раз приходил он сюда с матерью на шумные праздники! Сколько раз с восторгом наблюдал он, как девушки из окрестных сел танцуют под этим большим, ветвистым тополем, а земля радостно гудит у них под ногами! Но однажды, когда ему было двадцать лет и он, волнуясь, стоял под тополем с розой в руке…

Юноша испуганно вздрогнул. Она вдруг снова появилась перед ним. Тайно любимая, несказанно любимая. На груди справа укрывала она солнце, а слева – месяц, и за ее прозрачными одеяниями восходили и заходили день и ночь…

– Оставь меня! Оставь меня! Я предназначен Богу и иду на встречу с Ним в пустыню! – крикнул он и двинулся в путь.

Он прошел мимо тополя, и Кана простерлась пред ним: низенькие выбеленные известью домики, квадратные веранды, казавшиеся позолоченными от разложенной на них кукурузы и сохнувших там толстых бутылочных тыкв. Свесив с края веранды голые ноги, девочки нанизывали на хлопковую нить пунцовые перцы и украшали ими дома, словно гирляндами.

Опустив взгляд долу, юноша поспешил миновать эту западню Сатаны, чтобы не видеть никого из знакомых и самому остаться незамеченным. Теперь шаги громко раздавались у него за спиной, ступая по мостовой, – они тоже торопились.

Солнце взошло и заполнило собой весь мир. Жницы играли серпами, жали и пели. Пригоршни стеблей стремительно становились охапками, снопами, стогами, которые грудами возвышались на токах. «Доброй вам жатвы!» – желал Сын Марии хозяевам, торопливо проходя мимо. Кана исчезла за масличными деревьями, тени корчились в их корнях. Близился полдень.

Сын Марин радовался миру, устремившись помыслами к Богу. И тут нежное благоухание свежевыпеченного хлеба ударило в ноздри. Он вдруг почувствовал голод, и, как только почувствовал, тело его встрепенулось: сколько лет он голодал, не чувствуя священного влечения к хлебу! И вот…

Его ноздри жадно втягивали воздух, он шел на запах, перескочил через канаву, перелез через изгородь, очутился в винограднике и увидел под дуплистой маслиной низенькую хижину, из-под соломенной кровли которой поднимался вьющийся клубами дым. Бойкая остроносая старушка суетилась, склонившись над небольшой печкой, сооруженной у входа в хижину. Рядом с ней стоял, упершись передними лапами в печку, черный с желтыми пятнами пес, который широко раскрывал голодную, зубастую пасть. Услышав шаги в винограднике, он с лаем бросился на пришельца. Застигнутая врасплох старуха обернулась, увидела юношу, и ее маленькие без ресниц глазки блеснули. Она обрадовалась, что одиночество ее нарушил мужчина, и так и застыла с лопатой в руке.

– Добро пожаловать! – сказала старуха. – Ты голоден? Откуда путь держишь, скажи на милость?

– Из Назарета.

– Ты голоден? – снова спросила старуха и засмеялась. – Твои ноздри ходят, словно у гончей!

– Да, я голоден, матушка, прости меня.

Старуха была туга на ухо и не расслышала.

– Что такое? – спросила она. – Говори громче!

– Я голоден, матушка, прости меня.

– За что я должна прощать тебя? Ни в голоде, ни в жажде, ни в любви нет стыда, ибо все это от Бога, молодец. Подойди-ка ближе, не стесняйся.

И она снова засмеялась, показывая свой единственный зуб.

– Здесь ты получишь хлеб и воду, а любовь – там дальше, в Магдале.

Она взяла с печной лавки один из круглых хлебов, лежавший отдельно от остальных.

– Вот, это хлеб, который мы откладываем всякий раз при выпечке. Мы называем его «хлебом цикады» и держим для прохожих: это не мой, а твой хлеб. Разрежь его и ешь.

Сын Марии устроился на корнях старой маслины и спокойно принялся за еду. Как приятен был этот хлеб, как свежа вода, как вкусны данные старухой на закуску маслины с мелкими косточками, мясистые, словно яблоки! Он медленно жевал, ел и чувствовал, как его тело и душа соединяются друг с другом, становясь в этот час единым целым, вкушают едиными устами хлеб, маслины, воду, радуясь и насыщаясь вдвоем. Прислонившись к печке, старуха любовалась на Сына Марии.

– Ты проголодался, – сказал она, засмеявшись. – Поешь, ты еще молод, а путь тебе предстоит долгий и трудный. Поешь, наберись сил.

Она отрезала ему еще краюху хлеба, добавила пару маслин и торопливо повязала платок, который соскользнул было, открыв облысевшую голову.

– А куда это ты путь держишь, молодец? – спросила старуха.

– В пустыню.

– Куда? Говори громче!

– В пустыню.

Старуха скривила беззубый рот, взгляд ее стал злым.

– В обитель?! – крикнула она, неожиданно разозлившись. – Зачем? Что ты там забыл? Разве тебе не жаль губить свою молодость?

Юноша молчал. Старуха тряхнула облысевшей головой и зашипела, словно змея.

– Думаешь найти Бога? – язвительно спросила она.

– Да, – чуть слышно ответил юноша. Старуха пнула путавшуюся у нее под ногами собаку и подошла ближе.

– Эх ты, несчастный! – воскликнула она. – Бог ведь пребывает не в обителях, а в домах людских! Где муж да жена – там и Бог, где дети да хлопоты, где стряпают, ссорятся да мирятся – там и Бог. Не слышал, что говорят скопцы: видит око, да зуб неймет. Поверь мне, истинный Бог в доме, а не в обители – Ему и молись. А всякий другой Бог – для скопцов да лодырей!

Старуха говорила, распаляясь все больше, а под конец взвизгнула и, излив свою злость, успокоилась. Она тронула юношу за плечо.

– Прости, парень. У меня тоже был сын твоего возраста, но однажды утром он повредился рассудком, открыл дверь, ушел из дому, отправился в пустыню, в обитель к Целителям, будь они неладны и да не исцелиться им никогда в жизни! Так я потеряла его. А теперь вот все пеку хлеб, таскаю его из печи, да только кого мне кормить им? Детей? Внуков? Осталась я древом засохшим.

Старуха на мгновение умолкла, вытерла глаза и заговорила снова:

– Годами простирала я руки к Богу и все взывала:

«Зачем я только родилась на свет? У меня был сын, так зачем ты отнял его?» Я все взывала и взывала, да разве он услышит? Только однажды, в полночь на святого Илью, я увидела, как разверзаются небеса. «Взывай себе, если не надоело!» – раздался громовой голос, и небеса снова сомкнулись. С той поры я и не взываю больше.

Сын Марии встал и протянул было руку на прощание, но старуха резко отпрянула и снова зашипела змеей:

– Так, стало быть, пустыня? И ты возжелал пустыни? Неужто у тебя глаз нет, парень? Неужто ты не видишь солнца, винограда, женщин? Ступай-ка лучше в Магдалу: это как раз то, чего тебе не хватает! Разве ты никогда не читал Писаний? «Не желаю, – говорит Бог, – не желаю я ни молитв, ни постов, желаю плоти!» Это значит: «Желаю, чтобы вы рожали мне детей!»

– Прощай, матушка, – сказал юноша. – Бог да вознаградит тебя за хлеб, которым ты накормила меня.

– Бог да вознаградит и тебя, дитя мое, – сказала, уже смягчившись, старуха. – Бог да вознаградит тебя за оказанное мне благодеяние: давно уже не было мужчины у моей развалюхи, а если и был кто, так только старики…

Сын Марии быстро миновал виноградник, перемахнул через ограду и вышел на широкую дорогу.

– Не могу видеть людей, – прошептал он. – Не хочу… Хлеб, данный ими, – зелье ядовитое. Един путь Божий – тот путь, на который вступил я сегодня. Он проходит мимо людей, не касаясь их, и уходит в пустыню. Скорее бы добраться туда!

И едва юноша произнес эти слова, смех раздался у него за спиной. Он испуганно обернулся. Недобрый, зловещий смех, идущий из незримых уст, со свистом разрывал воздух.

– Адонаи! – вырвался крик из сдавленного горла. – Адонаи!

Со вздыбленными волосами вглядывался он в хохочущую пустоту, а затем, утратив рассудок, бросился бежать по дороге. И сразу же услышал, как позади мчится за ним пара ног.

– Сейчас они настигнут меня… Сейчас они настигнут меня… – шептал он на бегу.

Женщины продолжали жатву, а мужчины сносили снопы на ток или веяли зерно чуть поодаль. Дул теплый ветерок, подхватывал солому, посыпал землю золотом, позволяя тяжелому зерну скапливаться на току. Прохожие набирали зерна пригоршнями, целовали их и желали хозяевам: «Да будет урожайным и следующий год!»