Повесть о каменном хлебе - Яна Тимкова

Девочка услышала электричку прежде, чем увидела. Резкий, бьющий по ушам свист-вопль, грохот, и зеленая громадина, светя бело-желтым глазом, вынырнула из тумана, остановилась и раскрыла двери. Нырнув внутрь, Аэниэ обнаружила в углу, прямо под плакатом с грозным предупреждение "По путям не ходить!" маленькую (всего на два места!) укромную скамейку. Со вздохом облегчения наконец-то скинула рюкзак, пристроила его под сиденьем и привалилась лбом к прохладному стеклу. Электричка тронулась. "Осторожно, двери… Следующая остановка… Электропоезд следует без…" Девочка закрыла глаза.

* * *

Родители встретили Аэниэ именно так, как она и ожидала — долго ахали, охали, рассматривали на предмет ушибов-царапин и прочих тяжких телесных, мама сокрушалась над «уделанной» одеждой — с зелеными полосами от травы и черно-серыми — от пепла, сестра крутилась под ногами и ныла насчет подарков, так что Аэниэ, не выдержав, нашипела на нее и тут же получила выговор от матери… В общем, все шло как обычно.

Дома за поздним обедом Аэниэ долго рассказывала об игре, старательно обходя опасные темы и опуская подробности. Отец кивал и вроде бы слушал, но обманываться этим не стоило — все равно мало что запомнит, а если и спросит что, так только: "С кем познакомилась?", имея в виду, разумеется, парней. Так ему и скажи — следующий вопрос будет: "А где он учится?". Поэтому лучше вообще ни о каких ребятах не упоминать. Мама хмурилась, явно собираясь спросить, как поживают наброски, которые Аэниэ клятвенно обещала привезти с игры. Сестра ерзала на стуле и думала только о том, как бы уволочь побольше винограда. Что взять с малявки…

От подробных расспросов девочке удалось отвертеться, и слава Единому, потому что сейчас ей больше всего хотелось уйти ото всех подальше. Расправившись с блинчиками, Аэниэ ухватила стакан ананасового сока, банан и кисть зеленого винограда, и сбежала в свою комнату (вообще-то она делила ее с сестрой, но это уже мелочи). Вытащила и разложила бумагу, краски, кисти и карандаши — проще говоря, создала видимость творческого процесса в самом разгаре (как показал опыт, в такие моменты меньше цеплялись).

Уселась, достала листок поменьше и карандаш. Вскоре лист оказался покрыт хаосом разномастных штрихов, в которых только сама девочка могла разглядеть очертания будущего рисунка. И хорошо, что только она. Потому что над самым ухом вдруг раздался тонкий голосок:

— А что ты рисуууешь?

— Что надо. Отстань, — отозвалась Аэниэ, машинально закрывая набросок локтем. — Не мешай, я занята. Иди играй.

На рисунке должны были быть двое — Лави и Аэниэ. Но не дай Эру, эту картинку кто-нибудь найдет… "Голову оторвут…" — поежилась девочка, — "Может, тогда лучше по-там нарисовать?" — и со вздохом взялась переделывать рисунок.

Звонок.

— Тебя к телефону!

— Угу, мам, иду! — надеясь, что это Лави, и предвкушая замечательный разговор — признания, слезы, заверения, а потом, может быть, и встречу, Аэниэ сняла трубку в своей комнате, забралась на стул. — Ма, я взяла! Але?

— Аэниэ?

— Лави! — девочка тут же умолкла, смутившись — слишком холодно и отстраненно звучал голос эльфки, и вдруг ей стало ясно, что никакого разговора не будет. Или будет — но не такой и не о том…

— Аэниэ, — повторила та и на мгновение умолкла, словно собираясь с мыслями, — я долго тебя искал. Я волновался. Тебя искали все. Весь полигон. Все, понимаешь? Мы испугались. — сухие отрывистые фразы, неестественное спокойствие. — Очень.

Все шло не так, как представлялось Аэниэ. Лави сердилась. Лави — сердилась — на нее.

— Лави… — чувствуя, как с каждым словом рушатся все надежды, Аэниэ попыталась перебить, объяснить, но голос ее сорвался, а Лави не обратила внимания.

— Слушай сюда, ребенок.

Девочка вздрогнула и сжалась в комочек.

— Мы обнаружили, что тебя нет. Мы искали… Звали… Обшарили весь полигон. Даже в речке смотрели, — спокойствие дало трещину, — Только через несколько часов я вернулся в палатку и случайно нашел твою записку. И увидел, что нету твоих вещей.

Каждое слово обжигало, словно удар хлыста, и Аэниэ уже не пыталась перебивать. Она только вытирала струящиеся слезы и хлюпала носом, а Лави неумолимо продолжала:

— Ребенок, мы все перепугались. Мне было нехорошо с сердцем.

Окончательно уничтоженная, девочка не могла выговорить ни слова, только выдавила тонкий жалобный звук, и Лави отмахнулась:

— Ничего, откачали быстро. Ты пойми. Нельзя так поступать. Ты очень огорчила меня.

— Лааави! — наконец-то вернулся голос, а слезы все текут, и сдавливают горло рыдания, но надо, надо сказать, — Ла… Но ты… Я…

— Аэниэ, девочка моя, — голос немного потеплел, — я не могу все время быть с тобой. Пойми это. У меня есть обязательства и перед другими… Подумай сама. В общем, приходи завтра к пяти, поговорим.

— Я… Я могу и сейчас!

— Зато я не могу. Все. До завтра, ребенок, — и быстро повесила трубку, так что растерянное "Пока…" девочки досталось коротким визгливым гудкам.

Трубку — на место… Но почему-то трудно сразу попасть на рычаги, пелена застилает глаза, все колышется, и остается только уткнуться в ладони и реветь, по возможности — тихо, и снова и снова прокручивать в голове все, что сказала Лави, все, что было на игре — и вообще все… "Лави! Прости меня! Прости, Лави… Я идиотка, я дура, Лави, я больше не буду, только прости! Все… Не сердись, я больше никогда ничего не потребую, даже не попрошу, Лави…" — а теперь — себя за волосы, и дернуть, да посильнее, чтобы слезы выступили, — "Я сама себя накажу, только не сердись, что хочешь сделаю! Все сама себе изгадила… Что же теперь будет? Запомни на будущее!" — свирепый приказ себе, и — щипок за руку, там, где на кисти самая нежная кожа, чтобы следы остались, чтобы было видно, — "Ты Лави — не ровня! Не смей требовать! Лави — выше тебя, и благодари ее, что вообще позволила тебе с ней разговаривать… И не только…" Кровь приливает к щекам от одних только воспоминаний: прикосновение, голос-шепот — "Я люблю…", и огромные темные глаза, заслоняющие весь мир… "Лави, прости меня!" И как дотерпеть до завтра? Еще сегодня — почти весь вечер, а завтра — почти весь день, а внутри все сжимается, и болит голова, словно сжатая раскаленным обручем, и хочется исчезнуть на месте — прямо здесь и сейчас, или вообще умереть — потому что видеть недовольное лицо Лави, ее холодные глаза, или как она брезгливо отстранится, не позволив обнять себя… На это не хватит никаких сил…

— Дочка, мы уходим. Ты пока дома будешь?

— Да, — сделать нормальный голос, отвернуться, только бы не подошли…

— Ну пока! — хлопнула первая дверь, вторая дверь. Аэниэ ждала. Взвизг распахивающегося лифта — а вот и закрылся, и пошел вниз, значит — теперь свободно, теперь — можно.

— Лаааавииии! — девочка с криком рухнула на колени.

* * *

— Звонила?

— Ммммм…

— И что?

— Ну — что… Вполне себе, как я и думала. Дите в переезде: осознала и прониклась. Надеюсь.

— А ты не слишком там? Все-таки девочка нежная, психика у нее хрупкая… Это мы уже ко всему привычные… Пожалей ребенка.

— Завтра и пожалею. А пока — пусть. В конце концов, дурь только хорошим втыком и лечится.

— Смотри…

— Да ладно тебе! Вены не порежет? Не порежет. Такие не режут, такие только выпендриваются. К тому же в другой раз подумает, прежде чем такое откалывать. Нет, блин, а? Если б я ее записку сразу не углядел, представляешь, сколько бы мы там по лесу рассекали? И на «собаку» бы опоздали.

— Ну… Но сама подумай — тебе надо было ее приручить? Ну вот и получай — все, что идет в комплекте.

— Ай, какой ты мууудрый… Все это прекрасно лечится. Немного здорового цинизма… Плавали — знаем.

— Знаток…

— Ну так… Кстати, о знатоках — спорим, она завтра тут уже в три будет?

— В три? Рановато, однако. В четыре.

— А я говорю, в три! Мне лучше знать! На что спорим?

— Да на что хочешь.

— Вот когда выиграю, тогда и захочу! А пока яблоко вымой, Гэлюшка-лапушка…

* * *

Уже в три Аэниэ выскочила из автобуса, остановившегося возле длинного серого дома. Конечно, было еще слишком рано, да она и не осмелилась бы позвонить в дверь раньше времени — ведь она может помешать Лави… Но сидеть дома уже не было сил, все валилось из рук, и когда девочка едва не уронила кипящий чайник себе на ноги, она поняла, что лучше больше ни за что не браться, а собраться и пойти. Пусть ей придется бродить под окнами или описывать круги вокруг дома — все же лучше, чем так. Все же — ближе к Лави…

Аэниэ задрала голову и взглянула на окна эльфки — девятый этаж, как высоко, и не разглядеть ничего, кроме блекло-рыжих занавесей…

— Видишь? Видишь?! — раздался торжествующий вопль, и Гэль вздрогнул и оторвался от работы: