Просто любовь - Ванда Василевская

Она слышала его, как сквозь туман. И даже впоследствии никогда не могла вспомнить, как пережила эти часы до следующего дня, до назначенного срока.

Она стояла совершенно одетая, в берете, в перчатках и ждала. Но вот, наконец, звонок в прихожей. Воронцов! На аэродром. Она кинулась открывать дверь, больно ударившись об ящик, стоявший в прихожей. Открыла — это был не Воронцов. Какой-то мальчик подал ей конверт.

— От доктора Воронцова.

— Как? Где? А где он сам? — крикнула она так, что мальчик отступил на шаг.

— Доктор улетел.

— Как улетел?

Ей показалось, что земля расступается у неё под ногами. Что же это такое опять? Что за невероятная история? Неужели не будет конца этим диким недоразумениям, ошибкам, этим безжалостным пыткам?

— Улетел, — повторил мальчик, внимательно наблюдая за ней и готовый броситься наутёк при первом её движении. У неё было такое выражение лица, что он принял её за сумасшедшую. Воспользовавшись тем, что она опустила глаза на письмо, он торопливо нырнул в тьму лестничной клетки. Ноги в рваных башмаках загрохотали, как канонада.

Без конца читала она письмо, стараясь уловить его смысл, шёпотом повторяя отдельные предложения, словно это могло помочь ей понять.

«Не следует волновать его» — это, значит, её присутствие, что ли, его взволнует? Инвалид — ладно, мало ли инвалидов? Какое это имеет отношение к Григорию, к Григорию и к ней? А может, всё это неправда? Может, Воронцов обманул её, Григория нет в живых, а он теперь боится сказать об этом?

Нет, нет, Григорий жив и ждёт её. Она сама, а не ещё кто, должна за ним ехать. Нельзя же откладывать, оттягивать, когда можно увидеть, увидеть Гришины глаза, упасть в его объятия, услышать его голос, выплакаться на его груди. Какое право имеет Воронцов решать за неё, оставить её дома, как маленького ребёнка? Какое право имеет он первым увидеть Григория?

Она сжала кулаки. Она ненавидела в этот момент Воронцова до бешенства. Какое право он имеет, какое право…

Мария выбежала из дому. Телефон, номер аэродрома. Ведь должен же лететь какой-нибудь самолёт, должен же лететь, она полетит, догонит, будет там с Григорием…

— Через три дня. Да, через три дня. Какое учреждение?

Она бессильно опустила трубку. Три дня — они уже будут к этому времени на обратном пути. И ведь нельзя же сослаться ни на какое учреждение, ведь она не официальное лицо. Приходилось сдаться.

Её снова окружил туман, в котором стирались все очертания, слова становились непонятными, время перестало быть временем. И в этом тумане рождался необъяснимый, подкрадывающийся на бесшумных лапах страх. Страх разрастался, хватал за сердце, она непрестанно чувствовала это сердце, тяжёлый, маленький комочек, причиняющий мучительную боль.

Мать лихорадочно носилась по квартире, что-то торопливо стирала, протирала, приводила в порядок к приезду Григория. Становилась на колени перед иконой и молилась вслух, прерывая благодарственные молитвы вздохами. Но у Марии вылетела из рук первая же вазочка, которую она принялась мыть, и мать сердито выгнала её из кухни.

— Иди, иди себе, уж я лучше сама.

Где-то высоко в воздухе рокотал мотор. Летел самолёт за Григорием. Как могли так страшно обидеть её, причинить ей такую обиду? Но теперь уже поздно, сделать ничего нельзя, надо как-нибудь пережить это время.

Она взяла дополнительное дежурство за Раису, к которой приехал с фронта жених. Не думать, ни о чём не думать. Бинты, йод, лекарства, кривая температуры. Она старалась быть машиной, безупречно выполняющей свою работу. Внимательно смотрела, как капли лекарства падают в ложечку, овальные, зеленоватые капли, — кроме этих капель, ничто на свете не существовало. Ртуть в термометре показывала температуру раненого, и в этот момент в мире не существовало ничего, кроме тоненького столбика ртути. Предметы вдруг приняли другой вид. Они перестали быть предметами, давно знакомыми, неинтересными вещами. Обнаружился ряд подробностей, которые раньше как бы не существовали. Они налились жизнью, собственными, разнообразными свойствами. Обнаружилось сложное переплетение ниток в бинтах, у края стакана оказался иной цвет, металл ложечки был исчерчен сетью мелких чёрточек. Одеяло перестало быть гладкой поверхностью, на нём вырос лес серебристых ворсинок, пугливо вздрагивающих при каждом движении лежащего под одеялом тела. Предметы, как в сказке, ожили, зашевелились. Открылся новый, таинственный, не известный раньше мирок. Мария упорно, усиленно всматривалась и замечала всё новые и новые подробности. И это было хорошее средство — о том, о самом важном, не думать. Только время от времени тело словно прохватывало горячим ветром.

Операции, перевязки, обход больных с профессором, ночное дежурство и снова обход больных, и снова операции…

— Ты бы отдохнула немного, — сказала одна из сестёр. Но Мария отчаянно замахала рукой. Нет, нет, ни за что на свете! Если надо, она возьмёт дежурство ещё за кого-нибудь, лишь бы не отдыхать! Ей казалось, что она сойдёт с ума, если уйдёт отсюда, вернётся домой, сядет в кресло или ляжет в кровать. Она не прикасалась и мыслями к тому, самому важному, и не объясняла самой себе, почему это надо работать, работать без отдыха. Она старательно обходила, трусливо бежала от этого.

Пылала голова, но рука безошибочно отсчитывала капли, и глаза безошибочно видели тёмный столбик ртути и малейшие изменения в лице больного, которому она меняла перевязку.

Она задремала лишь к вечеру, за чаем, который ей поставили на столике в дежурке. Этот сон охватил её внезапно, склонил её голову на край стола и погрузил в беспамятство.

И тут как раз сестра Татьяна положила ей руку на плечо.

— Мария, привезли твоего мужа.

Некрасивое, морщинистое лицо этой пожилой женщины освещала радостная улыбка. Мария моментально очнулась. В дверях стоял Воронцов, но на его лице улыбки не было.

— Иди, он ждёт, — сказал он, и Мария послушно пошла, слыша шум в ушах. Сердце так колотилось, что, казалось, вот-вот оно разорвётся. Она споткнулась на ступеньке, и Воронцов поддержал её под локоть.

— Чувствует он себя хорошо. Дорога его не утомила.

Мария шла быстро, почти бежала. Он остановил её. Она изумлённо взглянула на него.

— Мария, я должен предупредить тебя…

Ледяная струя пробежала по её телу. Пальцы рук и ног одеревянели. Что ещё страшное может открыться? Что всё оказалось ошибкой? Гриши нет в живых?

Но ведь Татьяна ясно сказала: привезли мужа. И вдруг, как вспышка молнии: «Почему привезли, почему не приехал? Ну, что за вздор, ведь он лежал в госпитале, был ранен, ведь ей уже сказали, что он инвалид…»

Это слово лишь теперь дошло до неё. Но в нём не было смысла. Оно было странным, пустым звуком.

— Предупредить?

— Да, предупредить. Григорий был тяжело ранен. Он ещё болен. С ним надо быть поосторожнее. Понимаешь?

Нет, она не понимала. Воронцов был бледен и не смотрел на неё.

— Почему?

— Ах, ты спрашиваешь, будто маленькая, — беспомощно сказал он.

Она стояла на лестнице, не понимая, зачем он остановил её.

— Он… Мария, он очень изувечен…

И снова ледяная струя. Откуда-то из черепа, по всему телу, к пальцам ног.

— Ты должна держать себя в руках, Мария… Видишь ли, чтобы в первый момент…

Ледяной холод не исчезал. Он держал в клещах всё тело, замораживал кожу на щеках, мучительно стягивал губы.

— Он… болезненно впечатлителен, боится… Так ты…

Она молчаливо кивнула головой. Воронцов сильно сжал её руку. Она не ответила на пожатие. Она шла по коридору обычным шагом, чувствуя, что застывает, что она не живой человек, а ледяная статуя. Это был уже не страх, а нечто страшнее самого страха, нечто, сжимающее сердце железной рукой. Если Воронцов… Если даже Воронцов…

Дверь. Врач ещё раз пожал её руку и повернул ручку, пропуская её вперёд.

Хорошо, что в жилах нет крови, один лишь лёд. Хорошо, что всё тело застыло. Там в кресле кто-то сидит. В первый момент она чуть не отпрянула, — это же ошибка. Какое счастье, что оледеневшее тело не слушается мыслей! Мария подходит к креслу. Перевязка сдвинута на голову. Он, видимо, хотел этого, требовал, чтобы её сдвинули, чтобы она сразу увидела. Ужасные багрово-синие ожоги. Толстые швы рубцов. Нечеловеческий, вдавленный внутрь глаз. Взгляд побежал дальше. Пустой рукав рубашки, толсто обмотанная бинтами, неподвижная нога в гипсе. Это был Григорий. Страшным усилием воли она овладела собой. Пошла, стала на колени перед креслом, зная, что так надо. Рядом стояла другая Мария — та, которая смотрела на всё это со стороны и приказывала, что нужно делать. Но эта, стоящая на коленях, с ужасом почувствовала, что её обнимает одна рука, единственная рука калеки. Она прислонилась головой к груди человека, мёртвыми губами прошептала имя: