Круг царя Соломона - Николай Кузьмин

Нас позвали в столовую пить чай. Под большой висячей лампой у самовара сидела Зоя Аркадьевна, барыня в пенсне, с черными седеющими волосами. Федор Антонович сидел сбоку стола и читал газету «Русские ведомости».[5] Агафон сказал:

– Вот Коля Кузьмин, из нашего класса ученик, который хорошо рисует.

Федор Антонович улыбнулся:

– Вот и молодец, что пришел, – и поздоровался со мной за руку.

Зоя Аркадьевна налила нам с Агафоном по большой чашке чаю с молоком и сама положила сахару по три куска. Федору Антоновичу она налила крепкого чаю без молока в стакан, вставленный в серебряный подстаканник. Столовая была оклеена темно-красными обоями с ковровым узором. В переднем углу висели вместо иконы маленькое «Моление о чаше» Бруни, а на стене круглый барометр и два портрета – Белинского и еще какого-то дяди в очках. Портрет Белинского я копировал из журнала и знал раньше, а про очкастого спросил Агафона шепотом:

– Кто это?

Агафон посмотрел на меня с удивлением и сказал:

– Чернышевский.

– Где же рисунки? – полюбопытствовал Федор Антонович.

Агафон принес мою папку, и рисунки пошли по рукам. Тут были и видики, срисованные из «Нивы», и портреты товарищей, и карикатуры на учителей. Математик, начищающий свои часы, был очень похож и вызвал общее одобрение.

– Молодец, ну прямо талант, – проговорил Федор Антонович. – Правда, Зоя Аркадьевна?

Та смотрела через пенсне, отставив рисунок на длину руки, и соглашалась, что талант. У меня горели уши от похвал. Похож был и поп Василий, как он глядит поверх очков, выбирая, кого вызвать. Агафон ввернул под шумок, что поп его сегодня вызвал и поставил двойку.

Зоя Аркадьевна всполошилась:

– Как же так, Агафончик?

Агафон принес учебник:

– Очень трудный урок! Глядите, Зоя Аркадьевна, сколько их: ариане, евсевиане, несториане, монофизиты, монофелиты… Один говорит одно, другой другое – ничего не разберешь.

Все согласились, что правда – урок трудный.

После чаепития Федор Антонович увел нас в свой кабинет, набил из коробки гильзу табаком и закурил. В кабинете стояли клеенчатый черный диван и стол с зеленым сукном, на котором лежали сложенные в порядке бумаги, письменный прибор и маленькие весы для взвешивания писем. Над столом – держалка для бумаг с зажимом в виде медной маленькой человеческой ручки. В углу стоял пресс для снимания копий с бумаг, как я узнал потом. По стенам были полки с книгами. Я принялся читать названия на корешках. Федор Антонович спросил:

– Ты любишь читать?

– Угу.

– А что ты теперь читаешь?

– Виктора Гюго.

Я только что прочитал роман «Человек, который смеется» и был полон впечатлениями от его поразительных образов. Многие куски я помнил наизусть:

«Урсуса и Гомо связывали узы нерасторжимой дружбы. Урсус был человек, Гомо – волк».

«Чему ты смеешься?» – «Я не смеюсь», – ответил мальчик. «В таком случае – ты ужасен!»

«Гуинплен увидел нечто страшное – нагую женщину!»

«Кто вы? Откуда вы явились?» Гуинплен ответил: «Из бездны!»

– Что же ты читал Виктора Гюго?

Я принялся рассказывать. Федор Антонович слушал благосклонно:

– У тебя хорошая память. Дать тебе «Гулливера»?

– Я читал.

– А «Робинзона Крузо»?

– Тоже читал.

– Гм, ну а вот это?

Он достал с полки томик Эдгара По (тогда писали: Поэ) в издании Пантелеева.

– Возьми с собой, но только обходись с книжкой бережно, не пачкай. Покажи-ка руки. Эге, брат, у тебя на ногтях траурные каемки, это не годится. А уши чистые? Вот уши у тебя красивые. Зоя Аркадьевна, посмотрите, какой красивой формы уши у Николая.

Зоя Аркадьевна вошла, поглядела сквозь пенсне и тоже похвалила мои уши.

III

Я шел домой с папкой и томиком По под мышкой и думал: «Какие интересные люди! Как не похожи они на всех наших знакомых!» Наши гости, когда замечали меня, обычно старались озадачить головоломкой про сто гусей или бессмысленным вопросом, вроде: «Сколько у семи быков ушей и хвостов?» Гусей оказывалось совсем не сто, а тридцать шесть, а у быков, мол, у шеи хвосты не растут.

На другой день я с утра старательно вычистил ногти, а в классе все приглядывался, какие у кого уши. Верно – уши бывают разные: большие и маленькие, прижатые и оттопыренные, у одних аккуратные, туго скрученные, как молодой груздок, у других широкие и плоские, как лопухи.

У Агафона я спросил мимоходом:

– Что это за траурная каемка?

– Кто помрет, посылают такое письмо с черной полоской по краям, пониме?

Он уже разговаривал со мной тоном глупого превосходства. Это надо пресекать.

Я поглядел на его уши. Уши были большие и некрасивые.

В томе По, который мне дал Федор Антонович, были «Золотой жук», «Убийство на улице Морг», «Приключения сэра Артура Гордона Пима».

Я поглощал книги с жадностью и всегда испытывал книжный голод. «Книжки менять!» – возглашал раз в неделю скучным голосом учитель и торопливо совал в руку тощий номер «Детского отдыха», который я проглатывал в один вечер. Теперь для меня открылся новый источник.

За Эдгаром По последовали тома Брет Гарта и Марка Твена, «Малыш» и «Джек» Альфонса Додэ, «Серапис» Эберса, Тургенев, рассказы Гаршина, Короленко и Горького. Каждый вечер меня тянуло к новым знакомым, даже если и не надо было менять книги.

– Тебе понравился Гофман? – спросил Федор Антонович, когда я возвращал «Повелителя блох».

– Здорово пишет.

– Странно, я к нему почему-то не чувствую никакого вкуса.

Он разговаривал со мной уважительно, как со взрослым, и мне это нравилось. Вообще мне в этом доме нравилось все. Здесь разговаривали друг с другом, никогда не повышая голоса, не кричали на прислугу, не устраивали Агафону скандала из-за двойки и порванных штанов, даже с кошкой и собакой обходились ласково. Здесь было много книг и журналов, за столом у них я никогда не видел шумной компании за водкой или картами.

Впрочем, было и непонятное, над чем я напрасно ломал голову.

Почему на «вы» друг с другом Зоя Аркадьевна и Федор Антонович? Почему у них разные фамилии? Разве они не муж и жена? Почему все страховые бумаги он не подписывает сам, а дает на подпись ей?

Я привязывался к Федору Антоновичу с каждым днем все больше и уже ревновал его к Агафону.

Когда у Агафона болела голова, ему ставили градусник под мышку, укладывали в постель, а на лоб клали мокрую салфетку. Он важно лежал на белой подушке под ворсистым одеялом. Зоя Аркадьевна приносила ему горячего, очень сладкого чаю. Все это мне казалось барской блажью. Ну, еще Зое Аркадьевне простительно, а чего Федор Антонович ходит с озабоченным видом и щупает ладонью Агафонов лоб – нет ли жара? Что за телячьи нежности! У нас дома, когда кто жаловался на головную боль, говорили: «Голова болит – брюху легче!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});