Оспожинки - Василий Аксенов

– Долго бы мне пришлось крутить педалями… Столько лететь, не меньше, чем в Америку… Но я бы не отказалась, – говорит Маша. – Дед мой родной сюда был вывезен. Лучше б на поезде, как он… но мало времени имею, я не успела бы.

– Ну, если уж совсем, как он, тогда, – говорю, – ехать вам сюда надо было бы в товарняке.

– В столыпинском вагоне?

– Да. Прошу простить меня за любопытство…

От неожиданности это.

– Да ничего. Я рада с вами разговаривать.

– Тогда понятно. Он что, из немцев… из поволжских?

– Нет. Почему?

– Да, вы же сербка… Военнопленный?

– Так, пожалуй.

– У нас их всех, кто тут сидел, так называли…

Были и немцы, из Поволжья… А он-то как… каким путём?

– Пути Господни неисповедимы, – говорит Маша.

Иду, молчу.

– Перед войной с немцами, – продолжает она, – в тридцать шестом году, если коротко рассказывать, приехал в Россию… строить завод… Он был хорошим инженером.

– Вместе с семьёй?

– Один. Жену потом хотел перевезти.

– И посадили?

– Нет, – говорит Маша. – Не посадили… Когда немцы начали войну с Россией, он записался добровольцем.

– А как завод?

– Об этом в письмах деда не было… Уже построили… А может, строить смысл пропал… Сельскохозяйственное оборудование – не стало надобности в нём… Могло такое быть?

– Конечно.

– Ну вот, – говорит Маша. – В плен к немцам – ночь пролежал, ранненый в грудь и в голову, живой, но без сознания – попал под Мценском, это уж позже стало нам известно, затем – сюда. Вы знаете, как это было… Когда война уже закончилась. Из-под Варшавы… Писал отсюда, что работает – лес рубит. До сорок седьмого года. Скоро вернуться обещался. Потом не стали письма приходить. Здесь он и умер. Друг его сообщил… А тот как раз вот был из немцев… Майер.

– Майеров знаю, – говорю. – Их тут в районе несколько семейств… Кто-то из них уже в Германию уехал, кто-то вернулся… Значит – в Ялани. Там их хоронили.

– Цепь вот сломалась – не доехала.

– Ну, не сломалась, а слетела…

– Там эту лужу стала объезжать… Попало что-то… – Поправимо. Вы хорошо по-русски говорите. – Спасибо… Пусть и за неправду, – щёки зарделись у неё – смутилась Маша – так мне показалось.

– Ну почему же… Правда, – говорю. – Я, как услы шал вас, решил, что вы… украинка.

– Не так уж и хорошо, – говорит Маша. – С затруднением… Я учила русский в школе, затем – в университете, и три года после жила в Петербурге, тогда – Ленинграде. Можно б и лучше было научиться – лень помешала… Близкий же язык.

– Кто вы по специальности?

– Историк. Я занимаюсь Саввой Сербским. Вы про такого слышали?

– Да, слышал.

– Сербский святой.

– Вроде и наш.

– Да, православный… А в Петербурге есть иконы… с нужным сюжетом для моей работы. Я изучала…

– Коллеги, значит, – говорю. – Я тоже вроде как историк. Преподаю… Читаю лекции студентам…

– Какое время?

– Допетровская Россия.

– Интересно… Вот это место?

– Да, оно.

– Здесь вот и был этот посёлок?

– Здесь вот и был…

– А ямы… те вон… от чего?

– Думал всегда, что от бараков… А вы спросили, и засомневался… Это, наверное, подполья… Чтобы вода весной стекала, не затопляла пол… Зимой здесь очень много снега, тает когда – полно воды… Хранить-то вряд ли что в них было. Или от изб, где жили вольные, охрана?.. Не знаю точно.

– Может, от бань?

– Баня одна была…

– На весь посёлок?

– Ну а зачем их много?

– Да, конечно.

– Ни магазина не было, ни клуба.

– Я это знаю.

– Полуземлянки были, может, точно не скажу. Обошли медленно и молча кругом, задерживаясь возле каждой ямы. Снимает Маша всё на кинокамеру.

– А это что?

– Станок… Для резки прутьев. – Он тут и был?

– Был и остался.

Снимает дальше.

– Вас можно? – спрашивает.

– Можно.

Сняла меня.

– Хоть улыбнитесь.

Улыбаюсь.

Остановились у кромки леса рядом с очередным бывшим подпольем, в котором выросли уже сосна и несколько берёзок, Маша и говорит:

– Как будто тут была когда-то. Чувство такое… Из писем деда так и представляла… Мама их берегла, передала мне… Как он описывал, почти не изменилось… Справа – ручей, если смотреть в ту сторону, прямо – река… Над нею горы… Меньше, конечно, чем я думала.

– Река за старицей.

– Я понимаю. Значит, отсюда где-то он выглядывал в окно, когда писал… Справа – ручей, река – за старым руслом… По ощущениям моим – не изменилось. Где-то сосна стоять должна огромная… Не вижу.

– Ну, на дрова, быть может, испилили.

– Да. Та – далеко, что высится над мелкими берёзками… Ближе должна была стоять.

Сняла с плеча сумку. Поставив её на землю и опустившись на колени, достала из неё термос.

– Кофе, – говорит. – Это не всё… Одну минуту. Вынула, порывшись, из сумки же плоскую, кожей обтянутую, фляжку и говорит, протягивая её мне:

– А не помянем?

Соглашаюсь.

– Где?

– Да прямо здесь. Тут можно сесть вон. – Это коньяк. Пойдёт?

– Пойдёт.

– За неимением… Водка была, я отдала её в Ялани… В знак благодарности.

– Кому?

– Хозяину, который принял мои вещи…

– И что, он водку эту взял?

– Не брал сначала. А после деньги предлагал…

Мне показалось, он…

– С похмелья был?

– Страдал…

– Бывает.

Сели на край ямы, плотно обросший ягелем бледно-зелёным, хрупким – нагрелся тот на солнце за день; ногами в яму. Лежит на дне ямы ржавое ведро без дужки и без дна, цветом не отличается от палой, жухлой хвои; банка консервная, и тоже ржавая, из-под чего-то.

Отодвинув в сторону сумку, постелила Маша между нами белую, вышитую орнаментом, как наш почётный убрус, красными и синими нитками, льняную скатёрку. Термос поставила на неё; жёлтое яблоко рядом положила.

– Оно помытое… Разрезать можете?

– Конечно.

– Это, – говорит Маша, – бабушкина.

– Скатёрка? – спрашиваю.

Яблоко разрезал.

– Деду она когда-то сделала подарок… ещё до свадьбы. И хранится.

– Во что?

– А вот в стаканчик, – говорит.

Открыл фляжку, взял стаканчик от термоса.

Налил в него и говорю:

– Сначала вы.

Приняла Маша стаканчик левой рукой, зажав в ладони, его держит. Смотрит вокруг, потом – на высящийся Камень. Перекрестилась. Выпила.

– Ай-яй… Простите, крепко очень… разом. Налил себе. Выпил и я.

Вспомнил про пряники. Достал их из кармана, положил рядом с яблоком на скатерть. И предлагаю:

– Вот, угощайтесь.

– Спасибо, – говорит Маша. И говорит: – Очень хочу найти его могилу.

– Это в Ялани… Нет здесь кладбища. И не было. – Значит, в Ялани, – говорит. – А я найду?

– Я проводить могу. Но уже завтра…

– Да, скоро вечер.

– А ночевать где собираетесь?

– Здесь, – говорит. – Спальный мешок и спички у меня имеются… Я собиралась.

– Спальник вам не поможет, – говорю. – Лёгкий, наверное… Ночью тут будет очень холодно. И от реки ещё, от старицы… потянет. Песок остынет…

– Да ничего. Я закалённая.

– Ну, вы не знаете… Вдруг упадёт до минус десяти?.. Август. Конец уже… Тут так случается.

Через весь пустырь, от старицы вглубь бора, задрав хвост, пробежал бурундук, с надутыми щеками, – уже орехи заготавливает.

– Вы, – говорит Маша, – пугаете меня нарочно?.. Смотрите, белка.

– Это – бурундук… Да нет, – говорю. – Зачем мне вас пугать?

– Ну, утром правда было холодно. Ехала, пальцы чуть не отморозила, и иней был… лежал в тени.

– Вы ведь не рано утром ехали?

– Не рано, – говорит Маша. – Автобус в Елисейск пришёл в пять часов утра, и я сидела на вокзале – ждала ещё, когда откроют магазин спортивный… велосипед купить мне надо было.

– Ну вот, тогда уже теплее стало… Можно ко мне… Там только я и моя мать.

– А к вам – куда? – спрашивает.

– В Сретенск, – говорю.

– Тоже деревня?

– Да, деревня… Недалеко тут.

– Тогда в Ялань. Вы довезёте?

– Да довезти-то довезу.

– Там же, вы говорите, хоронили… Допьём?

– Допьём.

Яблоком закусив, коньяк допили.

– И Майер что-то про Ялань писал… там непонятно, расплылось, ещё и почерк неразборчив. Да и бумага…

– Только в Ялани, это точно.

– Ну хорошо… Ноги помыть мне ещё надо… То всё и думать.

– Тогда назад лететь, а не идти придётся…

– Чтоб не испачкаться?.. Я буду прыгать. Посидели ещё сколько-то. Помолчали. Сова беззвучно появилась. Сев на сосну, на нас попялилась, так же бесшумно убралась. Решила, мыши тут шуршат, да обманулась.

– Сова? – Сова.

Мы поднялись.

– Меня снимите.

– Вы объясните только, как.

– А тут вот кнопочку нажать… Автоматически. – У этой ямы?

– И чтобы скатерть видно было… У этой ямы. Запечатлел я Машу, как уж получилось.

Взяла она у меня из рук камеру, посмотрела на дисплей и спрашивает:

– И – можно – вас ещё?..

– Да как хотите.

Сняла. Себя неловко я не чувствовал. Собрала Маша сумку.

– Всё?