Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

Тяжко всем смотреть на бедствие такое великое.

— Гнев Божий, — горестно молвил старый полковой священник и, тяжело вздохнув, перекрестился…

— Гнев-то, батя, — досадливо откликнулся здоровенный чернобородый лучник, — не супротив нас! Не мы Бога-то прогневали…

— Потому на Москве-то у нас, — добавил седобородый конник, — слава те, Господи, бают урожай все ж будет.

— Токмо лето и у нас сухо ноне, — вмешался обозный кологрив, шагая возле воза с овсом для коней.

— Ноне жнитво поране у наших сирот зачнется…

Затрубили трубы станом ставить — до Селищ дошли. Отсель, как гонцы от передовых поведали, можно прямо идти через весь Невий мох, до самой реки Полы. В нынешнюю засуху здесь все пересохло, а идти всего верст тридцать до села тамошнего Игнатичи, где на ночлег весьма удобно расположиться.

В Селищах часа полтора на кормежку надобно, но дни еще стоят долгие, особливо тут, в новгородской земле, а в Москве Илья-пророк уж два часа уволок. В Игнатичи во всяком случае поспеют полки государевы засветло… Пока коней кормили в Селищах, великий князь сидел в шатре один на один с братом Юрием Васильевичем, задумчивый и грустный. Пришла весть из Москвы, что и второй дядька их, Васюк, скончался. Эта смерть особенно взволновала князя Юрия, и государь, взглянув на любимого брата, только теперь заметил в нем большую перемену. Будучи очень похож на покойного отца, сходствовал он сейчас даже и выражением лица с лицом Василия Васильевича пред кончиной его. Румянец чересчур яркий на щеках, худоба. Все черты лица заострились, а в глазах сухой блеск. Заметил Иван Васильевич, на что ранее внимания не обращал: брат глухо покашливает.

Встревоженный, он невольно схватил Юрия за руку — она оказалась очень горячей.

— Здоров ли ты, Юрьюшка? — тихо спросил он.

— Здоров, Иване, — усмехаясь, но так же тихо ответил Юрий Васильевич, — токмо знобит мя, будто снег за спиной. Ну, да испью вот на ночь стопку крепкого меду с чаркой водки, тулупом укроюсь, и все к утру как рукой сымет…

В шатер вошел стремянный Саввушка и сообщил:

— Дьяк Бородатый дошел к тобе, государь.

— Коли один, зови, — оживившись, молвил великий князь. — Узнаем, Юрьюшка, сей часец, пошто к нам новгородцы-то послов заслали, опять изолгать хотят…

Государь прервал свою речь и, увидев Бородатого, спросил с усмешкой:

— Ну, сказывай, Степан Тимофеич, какого зла нам от Господы ждать? Садись-ка на скамью-то поближе…

— Послы от владыки Феофила и от всего Новагорода челом бьют, дабы ты опасные грамоты дал владыке и посаднику, и боярам великим от Господы. Они же, пред тобою представ, мира молить хотят…

Государь, перебивая дьяка, громко рассмеялся и воскликнул:

— А яз сей бы часец поход остановил и, не идя к Новугороду, тут бы посольство их ждал?..

Дьяк Бородатый тоже засмеялся и добавил:

— Истинно, истинно так, государь! Прямо сего не бают, но разуметь о сем дают!..

— А как ты, Юрьюшка, десница моя ратная, мыслишь?

— Крюки сии и хитрости, — усмехаясь, весело ответил Юрий Васильевич, — годны после толиких побед наших токмо для потехи скоморохам…

— Так и яз мыслю, Степан Тимофеич, — обратился к дьяку государь, — а посему напиши им, какие нужно, опасные грамоты от моего имени. Пусть едут ко мне туды, где яз буду. Может, и в самом Новомгороде. Днесь же яз принимать их не хочу…

В село Игнатичи, что возле самого берега Полы, государево войско прибыло на ранней вечерней заре, когда солнце еще не успело закатиться. Тотчас же вокруг села, то там, то тут, появились шатры воевод, сотников, десятников и, как островерхие грибки, затемнели повсюду шалашики воинов, а ближе к обозам сразу зажглись и задымили костры. Это уже варят к ужину пшенную кашу, а кое-где даже баранину и говядину.

Государь Иван Васильевич, въехав на взвоз большой поповской избы и прикрыв ладонью глаза от заходящего солнца окинул внимательным взглядом весь огромный стан своих войск. Спешившись и отдав коня Саввушке, государь вошел в покои, где ему приготовлен был ужин и ждал брат Юрий. Поповское же семейство, оставшееся одно в селе, давно перебралось в подклети и там таилось.

Когда государь кончал вечернюю трапезу, стали подъезжать к нему братья и другие подручные князья, бояре, воеводы и дьяки.

Взглянув на князя Юрия, Иван Васильевич опять заметил, что тот бледным стал к вечеру и щеки у него ввалились, а глаза глубоко запали. Снова тревога охватила его, как недавно в Селищах.

— Яз мыслю, — сказал он, обращаясь ко всем присутствующим, — притомились все мы. Лучше утре, до завтраку, будем мы думать на свежие головы. Сей же часец идите все опочивать. Хочу один побыть…

Когда разъехались все, Иван Васильевич долго сидел неподвижно один за столом и глядел в открытое оконце на огненно-желтую полосу зари. Его расстроило нездоровье Юрия, и мысли пошли сами собой по грустным стезям. Вспомнились бабка, митрополит Иона, смерть отца, Марьюшки и Касима-царевича. Острой стрелой вонзилась ему в грудь все еще не стихшая тоска о Дарьюшке…

— Люба моя, жива ты, — горестно молвил он вполголоса, — а все едино, что в гробу навек…

Судорожно, до боли сцепив пальцы, он тихо простонал и замер. Встал потом с трудом и насильно стал думать о детстве, о Васюке, об Илейке, о Данилке, но и в те давние годы неотступно виделось ему детское личико Дарьюшки…

Вышел он на взвоз, где от веяния ветерка предзакатного свежей было, и увидел вдруг на холме маленькую деревянную церковку, которая по новгородскому обычаю была построена с тесовой крышей на четыре ската, с одной, похожей на шлем, низкой главой. Глава и железный восьмиконечный крест резко чернели на золотом, будто расплавленном небе.

В этот миг поразила его странная тишина на селе, где на десятке дворов с бревенчатыми, крытыми соломой избами было безмолвно, как среди могил на кладбище.

— Может, по лесам разбежались, — невольно прошептал Иван Васильевич, — может, в полон всех угнали…

Дрогнув всем телом от неожиданно громкого галочьего крика и писка, он стал смотреть на купол маленькой церковки. Стайка черных птиц закружилась около креста, стараясь усесться на нем, но всем не хватало места. Трепеща крыльями, вновь подлетавшие птицы тщетно пытались как-нибудь прицепиться, но срывались, сталкивали других и вдруг всей стаей с резкими криками и гомоном опять взлетали вверх и долго кружились над куполом.

Что-то знакомое, но еще непонятное мерещилось Ивану Васильевичу, и вот — словно кто пропел ему в уши тихо, но ясно и четко:

«Хоть с погоста прилети да черной галочкой…»

Сжалось вдруг от тоски и боли его сердце. Увидев чуть заметный огонек в слюдяном окошечке церкви, то ли от лампады, то ли от свечи, перекрестился он и громко прошептал:

— Упокой, Господи, душу рабы Твоея Марии…

Утром, как только проснулся великий князь, стремянный Саввушка, подавая ему умываться, доложил:

— Ночесь, государь, боярин Коробьин, а с ним посадник псковский Никита Ларионыч…

— Где они?

— У Степан Тимофеича. Приказал он, государь, как пробудишься, тобе сказать…

— Сей часец собери здесь мне трапезу да пошли из сторожи, кто посмышленей, к дьяку Бородатому. Государь, мол, велит после раннего завтраку быть у него с послами. Коробьин же пусть немедля придет…

Кузьма Коробьин пришел почти к самому началу завтрака. Иван Васильевич принял своего боярина приветливо, предложил хлеба-соли, а когда тот отказался, говоря, что уже позавтракал, все же усадил за стол и угостил медом.

— За здравие твое, государь, — воскликнул Коробьин, — да продлит Господь твои годы на благо Руси православной!..

Великий князь, чокнувшись с боярином, молвил:

— Спасибо, Кузьма Петрович, сказывай, как псковичи хвостом вертели и чем ты их подвигнул?

— Подвигнул яз их страхом твоего борзого похода. Как токмо узнали, что ты уже близко, а Холмский у самого Ильмень-озера, у Коростыни новгородскую рать побил, так и засновали во все стороны, яко муравьи круг кучи своей растоптанной…

Иван Васильевич засмеялся.

— А после Шелони-то и послов враз отослали ко мне, — проговорил он. — Еще при Шибальцеве они собираться начали…

— Истинно, государь, — продолжал Коробьин, — десятого еще июля, на Финогена, в поход пошли. Воеводой же ими поставлен князь Шуйский, сын наместника, князя Василия Федорыча. С ним же четырнадцать посадников старых…

— И куды пошли?

— Пошли, государь, и не к Усть-Шелони, — усмехаясь, ответил Кузьма Петрович, — а к Вышгороду. Через два дни вступили они в землю новгородскую. Грабили, полонили на пути, а на Акилу, четырнадцатого, осадили Вышгород. На другой день, мыслю, сведав о подвиге ратном Холмского, вышгородцы предались псковичам и окуп дали. Те же осаду сняли и пошли вниз по Шелони, не спеша, грабежей и полона ради…