Бунт на «Баунти» - Бойн Джон

4

Уже вечером, когда обед закончился и офицеры разошлись, я возвратился к обеденному столу и, выполняя указания мистера Холла, отнес посуду и бокалы в камбуз, где старательно вымыл их, прежде чем вернуть в сундук капитанской буфетной. То были не просто какие-нибудь старые тарелки и столовые приборы, с которых обычно кормились офицеры, нет, это была личная собственность капитана Блая, подарок его жены, извлекаемый из буфетной, когда он приглашал к обеду своих ближайших подчиненных. Я был непривычен к такой работе. Отчего и времени она отняла у меня больше, чем я рассчитывал, ведь мытье и вытирание посуды – занятие ужасно медленное и тягомотное, особенно если и вода не шибко горяча, и тряпки недостаточно сухи. Тем не менее я предавался ему, пока работа не была сделана, ибо мне хотелось оставить буфетную сколь возможно более чистой, произвести хорошее впечатление на корабельного кока – в предвидении будущего. Как-никак мистер Холл отвечал за питание всей команды, и потому я полагал разумным обратить его в моего союзника.

Путь из буфетной лежал через капитанскую каюту, где меня застало врасплох зрелище: за письменным столом сидел одетый лишь в ночную сорочку капитан, освещенный одинокой свечой, которая придавала ему обличие скорее призрака, чем человека. Я даже подпрыгнул и едва не вскрикнул, но сумел удержаться – мне вовсе не хотелось показаться ему неженкой и девчонкой.

– Я испугал тебя, – донесся от стола негромкий голос. Капитан передвинул свечу, чтобы я мог получше видеть его. Я отметил, что портреты леди и мальчика стояли теперь совсем рядом с ним и что он пишет письмо – перед ним лежала стопка бумаги, а под правой рукой расположились чернильница и перо. Я заподозрил, что он переводил время от времени взгляд с написанных им слов на портреты. – Приношу мои извинения, – прибавил он голосом тихим и грустным.

– Нет, сэр, капитан, сэр, – торопливо сказал я и потряс головой, а между тем сердце мое возвращалось к обычному размеренному биению. – Я сам виноват. Мог бы и сообразить, что увижу вас здесь. Я просто прибирался в вашей буфетной, вот и все.

– И я благодарен тебе за это, – сказал он, снова берясь за перо.

Несколько мгновений я смотрел на капитана, вбирая в себя его облик. Ростом он был не высок и не низок, ни толстым, ни тощим назвать его было нельзя, лицом капитан был слишком хорош для обозначения «уродливый» и слишком прост для «красивый». В общем и целом человек он был неприметный, но с умными глазами, какими, я полагаю, становятся глаза джентльменов, прошедших хорошую школу.

– Ну, спокойной ночи, капитан, – произнес я и направился к двери.

– Тернстайл, – быстро сказал он и повернулся ко мне, прикидывая, возможно, не плохо ли я показал себя во время обеда и не следует ли сделать мне выговор. – Подойди поближе, ладно?

Я шагнул в его сторону – на несколько дюймов, не более, а он снова передвинул свечу, теперь та стояла на краю разделявшего нас стола.

– Еще ближе, – прошептал он с какой-то напевной интонацией, и я сделал несколько шагов, после которых разделявшее нас расстояние сократилось до трех-четырех футов. Может, я его распаляю? – вот что пришло мне в голову, однако, если честно, он вовсе не казался мне человеком такого пошиба.

– Протяни ко мне руки, – сказал он, и я протянул и прикусил губу, полагая, что получу сейчас трепку за какой-то неведомый мне проступок. Я стоял с протянутыми руками, а капитан отложил перо, взял мои ладони в свои и повертел их так и сяк, внимательно осматривая. – Совсем грязные, – сказал он и поднял на меня сокрушенный взгляд.

– Да я только этим утром окунался, – сообщил я со всей доступной мне быстротой. – Честно.

– Ты-то, может быть, и окунался, а вот твои руки… твои ногти… – Он с отвращением покачал головой. – Здесь, на борту, ты должен следить за собой, мальчик. Как и все моряки. Чистота и гигиена – вот что определяет успех морского похода. Оставаясь здоровыми, мы сохраняем способность к дальнейшим усилиям. А тогда и на судне будет царить довольство, и мы сможем добраться до нашей цели без ненужных нам происшествий. Результат? Мы быстрее вернемся к тем, кого любим, выполнив нашу миссию, к вящей славе короля. Ты меня понимаешь?

– Да, сэр, – ответил я, и покивал, и мысленно поклялся, что буду отныне отшкрябывать ногти каждые несколько недель, раз уж это способно сделать его счастливым. А потом немного поколебался, прикидывая, можно ли задать ему вопрос, который вертелся в моей голове со времени разговора за обеденным столом. И наконец спросил: – Сэр, а вы правда служили под началом капитана Кука? – Я понимал, что вопрос мой дерзок, но это меня не заботило, я хотел знать, вот и все.

– Служил, мой мальчик, – с легкой улыбкой ответил капитан. – Я был в то время совсем юн. На борт «Решимости» я поднялся в двадцать два года – в качестве штурмана. У нас эту должность исполняет мистер Фрейер, хотя он сейчас много старше, чем я тогда. Капитан Кук называл меня чудо-ребенком. Подозреваю, что этот пост мне принесло умение вычерчивать карты, которое я приобрел, потратив немало трудов, мой мальчик, о да, немало. Я прослужил у него не один год и овладел моей нынешней профессией, наблюдая за ним.

Капитан склонился над столом, взял портрет сердитого джентльмена и некоторое время вглядывался в него, а я вспомнил, что видел это лицо и раньше. Ну конечно же, это капитан Кук. И я поразился тому, что не узнал его сразу, впрочем, никакие портреты великого человека, виденные мной до того времени, не изображали его столь разгневанным. Интересно, подумал я, почему капитан взял себе на память именно этот?

– Знаешь, я был с ним до самого конца. Когда его убили… – начал он, однако я, дурак этакий, перебил его.

– Когда капитана Кука убили? – спросил я, и затаил дыхание, и широко раскрыл глаза. – Вы были там? Видели это?

Капитан Блай взглянул на меня, нахмурился; он понимал, что я жажду узнать больше, но, возможно, не доверял моим побуждениям – и правильно делал, ибо меня, как и любого мальчишку, прежде всего привлекали недостойные подробности смерти капитана Кука. За многие годы я наслушался от моряков – тех, что останавливались в Портсмуте, и тех, что навещали нас, мальчишек, в заведении мистера Льюиса, – историй, которые противоречили одна другой и весьма значительно отличались; к тому же источником каждой был друг, или брат, или кузен, знакомый с кем-то, кто плавал с капитаном Куком до его кончины. Но человека, который присутствовал при ней и своими глазами видел события того страшного дня, я не встречал ни разу. До этого разговора. Как же я мог не попытаться узнать настоящие подробности?

– Иди-ка ты спать, мальчик, – сказал капитан и отвернулся, прекращая наш разговор. – Тебя ждет долгий хлопотливый день, а ты еще должен потратить немалое время на то, чтобы оправиться после болезни.

Я разочарованно кивнул и мысленно обругал себя за то, что посмел прервать капитана. Однако, покидая темную каюту, я увидел кое-что, приковавшее мое внимание: на полке у самой двери лежала белая тряпица, тот самый холодный компресс, что укладывал на мой лоб во время болезни неведомый мне ласковый благодетель, еще и горшки с моей рвотой выносивший. Я уставился на нее, потом обернулся к капитану, который заметил, куда я смотрю, и помрачнел, сожалея, похоже, что тряпица попалась мне на глаза.

– Хочется верить, что больше она до конца плавания нам не понадобится, – сказал он.

– Капитан… – начал я, пораженный моим открытием, ибо, клянусь, в те первые страшные дни не сомневался, что приближаюсь к могиле, однако капитан снова отвернулся и помахал по воздуху рукой, выпроваживая меня.

– Иди спать, мальчик, – повторил он, и в ответ я проделал то, что решил проделывать начиная с этого дня и до конца нашего плавания – и в хорошие времена, и в плохие.

Выполнил его приказ.

5

Те первые дни на борту «баунти» миновали без происшествий. Рождество выдалось ненастное, но в конце концов погода утихомирилась и корабль лег на курс к оконечной точке Южной Америки, намереваясь обогнуть мыс Горн. Я считал своей непременной обязанностью хорошо услужать капитану, чье начальное дружественное отношение ко мне с ходом недель обратилось, на мой взгляд, в безразличие. Я прибирался в его каюте, подавал ему завтрак, ленч, обед и ужин, стирал его исподнее, все время надеясь, что он снизойдет к моему стремлению побольше узнать о капитане Куке, но побейте меня камнями, если мистер Блай хоть раз это сделал. Основную часть не отдаваемых им сну часов он проводил на палубе, и, надо сказать, матросы высоко ценили его указания и советы, если же капитан оставался в каюте, то заполнял судовой журнал или писал письма. Я, со своей стороны, счел моим долгом свести знакомство со сколь возможно бо́льшим числом моряков, тем паче что во мне нарастало пренеприятное чувство обособленности и одиночества, однако быстро обнаружил, что это задачка не из простых. Большинство их, казалось, не желало обмениваться хотя бы шутливыми замечаниями или вести простые разговоры с таким малозначащим членом команды, как ваш покорный слуга, и потому я проводил время преимущественно под палубой, в треугольнике возможностей, вершинами которого были просторное помещение, заставленное ящиками и горшками, камбуз, где мистер Холл готовил для экипажа еду, капитанская каюта, да буфетная, – проводил, довольствуясь исключительно собственным обществом. По сей причине я видел в те дни главным образом офицеров, поскольку их общие каюты находились в конце коридора, который я называл «моим», исключение составлял штурман мистер Фрейер, ему отведена была каюта одноместная, крошечная. Но и офицеры не удостаивали меня бесед.