Рожденный из камня - Семен Израилевич Липкин

больному облегчение, то ли полагали, что напев может развеять тоску.

Конечно, они и раньше слыхали, как поют птицы, но в диковинку им было, что и они, стрелки, охотники и пастухи, запели, как пташки в лесу.

Вторили нарты Кятавану:

— Рарира, райда, раша! Рарира, райда, раша!

Хорошие были это звуки, согласно и мерно лились они и прогнали недуг Кятавана. Выздоровел он, окрепло его тело, но не окрепла душа. Печалилась душа нарта, потерял он покой. Раньше думал он только о том, как совершить смелый набег и вернуться домой с богатой добычей, как устроить облаву на зверя, как угнать у врага табун одномастных коней, как уберечь стадо от волков, а теперь он днем и ночью растил в сердце иную думу. «Птицы, — рассуждал он, — свистят, чирикают, цокают, щелкают, потому что не умеют говорить по-человечески. Но я не птица, я нарт, и надо, чтобы мои мерные звуки обрели смысл, ясный мне и всем людям, надо, чтобы напев стал песней».

Охваченный этой властной думой, повел он однажды в горы отару овец. Полдневная жара истомила пастуха, прилег Кятаван на прохладный камень, и сморил его зной. Овцы рассыпались по широкому поемному лугу. О чем-то пела горная река среди тростниковых зарослей, и, наверное, был смысл в ее песне, понятный другим водам. Овцы стали ломать тростник, ломать и есть. Почудилось пастуху, что кто-то сказал ему:

«Эгей, Кятаван, ты спишь, а овцы твои в это время едят то, чем ты себя обессмертишь!»

Кятаван в сильном смятении приподнялся на камне, увидел: овцы съели почти весь тростник, остался от зарослей один только стебель.

Кятаван срезал стебель пастушьим ножом. А что делать дальше? Кятаван стоял, озираясь, как бы ища и прося помощи. Внезапно одна из овец схватила зубами стебель тростника. Кятаван дернул рукой, чтобы овца не съела и этот, последний стебель. Стебель сломался, и был на нем отпечаток зубов овцы, а конец стебля оказался сдавленным. Подул в тростник ветерок, и чудесные звуки полились мерно, согласно, сладко. Пораженный Кятаван, побуждаемый все той же непонятной силой, надрезал стебель тростника с обеих сторон, и тростник стал дудкой, свирелью. Дунул Кятаван в дудку, запел. Ему казалось, что он поет о нартах, о Кавказских горах, о бурных реках, о зеленых пастбищах, о цветах, о девушках, — но так ему только казалось. Впервые на земле зазвенел человеческий напев, и уже была в том напеве мера, но еще не было слова. Кятаван понял, что велика сила свирели. Понял нарт, что недостаточно человеку, чтобы победить, обладать мечом. Недостаточно ему и ружья, ибо меч и стрелы, ружье и другие доспехи брани помогают победить на просторе поля битвы, а не на просторе Времени. Тогда лишь побеждает человек, когда правда одного становится правдой всех, и настоящая победа его — на просторе Времени. А чтобы правда одного стала правдой всех и на все времена, нужны правде свирель и речь, ибо музыка и слово, слившись, становятся песней, а песня связывает потомков с предками, будущее с прошедшим, одного со всеми.

Когда Кятаван подул в дудку, стало тепло травам и лозам, почки полопались на ветвях деревьев, по высохшим руслам рек побежала вода, прохлада развеяла жару, нивы зазеленели сочнее, луга запестрели ярче.

«Рарира, райда, раша!» — доверял Кятаван своей дудке знакомые звуки. И снова он услышал голос в собственном сердце:

«Песня — источник людской мудрости, а мудрость есть память былого, трепет настоящего и постижение будущего. Поэтому нельзя петь звуки, лишенные смысла. Только тот вправе спеть песню, кто каждый звук ее наполнит мыслью. Слова песни должны следовать в лад звукам напева, в них тоже должна быть мера. И тогда-то звук найдет в другом звуке отзвук, и этот отзвук называется рифмой. Бойся изобретать рифму без смысла и цели, — тогда твоя песня станет источником глупости, а это означает, что она уже будет не песней, а скоплением бессмысленных звуков. Но если в звуке есть мысль, то усиливается мысль и в отзвуке. Подумай сам: один в поле не воин. Чтобы защитить свою страну от врагов, нужно идти в битву сообща. Значит, там, где содружество, там и мужество. Теперь ты видишь, что в рифме, в звуке и отзвуке, должен быть смысл. А чего хотят недруги нартов? Хотят они разрушить дома нартов, погасить огонь в очагах. Значит, там, где пламя очага, там нужна защита от врага. Ни один звук песни не должен быть пустым, без смысла, ни один отзвук не должен быть лишним, без надобности. Пусть знают дети Кавказских гор, что боролись их предки со злом ради добра, с ложью ради правды, проливали нарты свою кровь ради любви. Так пусть всегда на слово «кровь» слышится отзвук — «любовь», пусть навеки сочетаются в песне древний сказ и вольный Кавказ!»

Теперь вы, для которых повествуется наша повесть, узнали, как появилась у нартов свирель, как родился первый напев, как в лад напеву последовали слова и стали песней. Кятаван поведал играя на свирели и сказывая в лад своей пастушьей дудке певучий сказ, о подвигах нартов. То, что ели на поемном лугу овцы пастуха, обессмертило его, и это был тростник. Если бы у нартов было только оружие битвы, то их победа кончилась бы на безвестном поле боя, в безвестном ущелье или в безымянной долине. Благодаря свирели и речи, благодаря музыке и слову правда нартов победила на просторе Времени, ибо музыка и слово стали песней, и песня переходила из рода в род, из поколения в поколение, и дошла до нас, чтобы научить нас помнить о былом, чувствовать трепет настоящего и разуметь будущее.

Девет Златоликий

Вы узнали от нас, как родилась на земле первая песня, и наступила, значит, самая пора сообщить вам, как появился на земле первый нарт. О нем, о первом нарте, о кузнеце Девете Златоликом, и сложил свою первую песню Кятаван, спел ее на Хасе нартов, и песня обессмертила имя певца.

Однажды, сказывал нартский певец, проснулся Тха, глава богов. Из уст его вылетело дыхание и превратилось в небесный свод. Захотелось могучему Тха выкурить трубку, высек он кресалом искры, и превратились они в звезды. Затянулся Тха разок-другой, поплыл из трубки дым и превратился в облака. Тогда глава богов подумал: «Есть небо, есть звезды и облака, но где же всему основа, всему начало?» И увидел