Все романы (сборник) - Этель Лилиан Войнич

Переводчик медленно повернул голову и молча посмотрел на Рене. Тот поспешно ответил на его немой вопрос:

– Господин Лортиг ошибается. С какой стати вам затруднять себя? Вы слишком любезны – мы скоро совсем разучимся делать свою собственную работу.

– Я так и думал, что вы пожелаете сделать это сами, – ответил Риварес и обернулся к Маршану. – Вы, наверно, тоже остаетесь, доктор?

Маршан кивнул, не вынимая изо рта трубки.

– Да, и полковник тоже. Нас жареная обезьяна вполне устраивает, она по крайней мере не болтает без умолку.

Ночью Рене долго не мог заснуть и, по обыкновению, думал о переводчике.

«Может быть, я все-таки к нему несправедлив? Если бы у него действительно были задние мысли, то он стал бы льстить и угождать мне, так как он знает, что при желании я могу его погубить, или Маршану, потому что Маршан вьет из полковника веревки. Но ведь он этого не делает…»

И вдруг вся кровь бросилась ему в голову.

«Какой же я болван! Так ведь это и есть его способ льстить нам, показывая, что мы единственные, кого он уважает. Заставляет нас плясать под свою дудку, как и всех остальных, только по-другому. Если ты осел, он манит тебя пучком сена, если собака – костью».

Это открытие так поразило Рене, что он даже привстал. Ночь была ясная, и в лунном свете лица спящих казались призрачно-бледными. Риварес, лежавший рядом с ним, ровно дышал.

«Черт бы побрал этого наглеца! – подумал Рене. – Как он догадался?»

Он стал всматриваться в неподвижный профиль.

«Сколько он уже знает про всех нас? Наверно, порядочно. А мне о нем ничего не известно, хоть я и знаю, кем он был. Но одно ясно: только невероятное страдание могло оставить у рта такую складку. Днем она исчезает. Хотел бы я знать…»

Рене лег и повернулся к Риваресу спиной.

«Опять я о нем думаю! Какое мне дело до него и его секретов? По всей вероятности, они не делают ему чести».

На следующий день, серьезно поразмыслив, Рене решил, что пора положить конец этим глупостям. Последние дни он вел себя в высшей степени нелепо; 'можно подумать, что в свободное время, которого у него и так мало, ему нечем заняться, кроме как без толку ломать голову над делами совершенно постороннего человека. Вопрос о том, что такое Риварес – беспринципный интриган или нет, должен волновать самого Ривареса и его друзей, если они у него есть; ему же, Рене, случайному знакомому, которого лишь каприз судьбы свел с Риваресом, нет до этого никакого дела. Просто он усвоил себе скверную привычку постоянно раздумывать над этим; надо раз и навсегда выбросить из головы подобные мысли.

Рене так строго следил за собой, что почти целую неделю удерживался от размышлений о Риваресе. Но как-то на привале, во время послеобеденного отдыха, Гийоме, развалившийся в гамаке с сигарой во рту, принялся, по обыкновению, рассказывать скабрезные анекдоты. На сей раз они не имели успеха – день был невыносимо жаркий, и все устали. «Щенки», правда, вяло хихикали, но полковник зевал и проклинал москитов, и даже Лортиг не ухмылялся. Рене, нахлобучив сомбреро на глаза, тщетно пытался не слушать противный голос и уснуть. Маршан с ворчаньем перевернулся на другой бок.

– Все это, конечно, прелестно, молодые люди, но шли бы вы лучше болтать на воздух. Нам с полковником хочется спокойно переварить свой обед, а Мартелю вы надоели до смерти.

– Еще бы, – сказал неугомонный Бертильон. – Мартель у нас человек семейный, навеки связавший свою судьбу с необыкновенно ревнивой особой – теодолитом!

Тут даже Маршан рассмеялся: Рене со своим теодолитом был законной мишенью для шуток. Несколько дней тому назад он, рискуя жизнью, кинулся из пироги в кишевшую аллигаторами реку, чтобы спасти теодолит, сброшенный в воду одним из мулов, – к счастью инструмент был в водонепроницаемом футляре. Когда полузахлебнувшегося Рене вытащили из воды, он торжествующе держался за веревку, пропущенную через ручки футляра.

Бертильон, неплохо рисовавший карикатуры, схватил альбом и стал набрасывать сценку под названием «Миледи разгневана». Негодующе воздев к небесам зрительную трубу, законная супруга, мадам Теодолит, окруженная чадами – юными секстантами и магнитными компасами, – обвиняла в неверности кроткого и забитого Рене, поддавшегося чарам красавицы дождемера.

Рене от всей души присоединился к общему веселью. Сон как рукой сняло, все стали рассматривать рисунок и предлагать свои дополнения. Гийоме немедленно отпустил непристойность, и Рене, с отвращением отвернувшись, снова улегся в гамак. У Гийоме была не голова, а выгребная яма: ни одна мысль не могла пройти через нее, не пропитавшись нечистыми испарениями.

– Как хотите, а я буду спать, – сказал Рене. Но сонливость тут же с него слетела: он услышал бархатистый голос Ривареса:

– А как же т-та смешная история, господин Гийоме? Вы ее т-так и не досказали.

Рене широко раскрыл глаза: Риваресу нравятся анекдоты Гийоме!..

Польщенный Гийоме начал сначала, и на этот раз почти все смеялись, но Риварес не слушал. Он, потупившись, сидел немного в стороне; на его лице было то же выражение, что и тогда ночью, только исполненное еще большего трагизма. Линия рта была не просто скорбной – она выражала безмерную боль. Рене глядел на него из-под сомбреро.

«Если ложь причиняет ему такие страдания, зачем он лжет?» – подумал Рене и тут же яростно одернул себя.

То же самое повторилось на следующий день и на следующий. Но все было напрасно – он не мог ни преодолеть своей неприязни к Риваресу, ни забыть о его существовании. Он непрерывно думал о Риваресе и ненавидел его за это.

Какая нелепость! Да мало ли о ком неприятно думать и о ком попросту не думаешь. За примером не надо далеко ходить: Гийоме – весьма непривлекательная личность, и, однако, на него можно не обращать внимания, так же как на москитов или метисов. Бедняга Дюпре иногда действует на нервы своими придирками и напыщенностью, однако, стоит пройти минутному раздражению, и полковник забыт. Но когда в палатку входит Риварес, он словно заполняет ее всю, хотя просто сидит в углу и глядит в пол, не открывая рта.

Это наваждение преследовало Рене днем и ночью, и у него начал портиться характер. Ему стало все труднее сдерживать вспышки раздражения против Лортига и Штегера, делать скидку на возраст Дюпре и молодость Бертильона.

«Это все от климата, – уверял он себя, – и от бессонницы».

Он стал очень плохо спать, главным образом из-за того, что в одной палатке с ним спал Риварес. Каждую ночь, ложась спать, Рене решительно закрывал глаза и поворачивался спиной к опостылевшей фигуре, и каждую ночь он осторожно переворачивался на другой бок и, снедаемый жгучим любопытством, всматривался через накомарник в лицо, которое изучил уже до мельчайших подробностей, – сменилась ли маска искусственной веселости истинным выражением неизбывного страдания?

Как-то на рассвете, когда все еще спали, Рене наблюдал за лицом Ривареса из-под полуприкрытых век, спрашивая себя в тысячный раз: «Отчего, отчего на нем такая скорбь?» Вдруг он заметил, что ресницы Ривареса дрогнули, и на лице немедленно появилась привычная маска бодрого безразличия. Рене понял, что за ним тоже наблюдают. После этого случая оба часами лежали без сна, притворяясь спящими, но ловя каждый вздох соседа.

Рене все чаще охватывал странный ужас. Он спасался от него, разжигая в себе ненависть к Риваресу. Все в переводчике вызывало у Рене бессмысленную и яростную злобу: запинающаяся речь, кошачьи движения, полнейшая неподвижность лица ночью и молниеносная смена выражений днем. «Это не человек, а какой-то оборотень, – говорил себе Рене. – Он появляется неожиданно, подкравшись бесшумно, как индеец; его глаза меняют цвет, как волны моря, и когда они темнеют, то кажется, что в них потушили свет».

За последнее время Маршан стал более резок и угрюм, чем обычно. С самого отъезда из Франции он не прикасался к вину: но вот пришел день, когда, войдя в палатку, Рене увидел раскрасневшегося Маршана, который, глядя в пространство остекленевшими глазами, рассказывал какой-то вздор Лортигу и Гийоме. Риварес сидел в углу и насаживал бабочек на булавки. Рене остановился в дверях как вкопанный. Он боялся вмешаться и в то же время знал, с каким жгучим стыдом Маршан будет вспоминать завтра слова, которые уже нельзя будет вернуть.

– Но откуда вы все это знаете, доктор? – спросил Лортиг. – Разве генерал был вашим другом?

– Пациентом, мой мальчик. Его много лет мучила печень, от этого у него и характер был скверный. А стоило мне посадить его на диету – и он сразу начинал ладить с военным министерством. Хотя нельзя сказать, чтоб он очень любил овсяную кашу и физические упражнения, – всегда скрипел, как ржавые ворота, когда я ему их прописывал. Но зато потом говорил спасибо.

– Если бы вы почаще сажали его на диету, он, быть может, меньше ссорился бы с женой!