Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром - Василий Звягинцев

Найдем себе место, раз и Союз, и Европа, и Америка на месте останутся.

Возьму вон Ирку, да в Новую Зеландию махну, виллу куплю — на берегу пролива, романы буду писать и павлинов разводить…

Остальные тоже не пропадут. Даже интересно, какой такой мир нашими усилиями образуется. Глядишь — не в пример увлекательней нашего. С открытыми границами, всеобщим разоружением и дешевизной стульев для трудящихся всех стран.

Тем более, что Альба говорила, будто бы в ее истории вторая мировая в сорок третьем году закончилась.

Одно интересно — чем тогда товарищ Антон займется, раз для него в сценарии роли не предусмотрено. Вот где проблемы намечаются, а не в сюжетах абстрактно-математических.

Однако пока я обо всем этом размышлял и готовился, по обыкновению, очередным парадоксом общество развлечь, Сашка меня опередил.

— Знаете-ка что, господа-товарищи, с меня на сей раз хватит…

И я решил не торопиться, посмотреть, какие еще намечаются сюжеты.

— Нервная система у меня не выдерживает, думать конструктивно я до завтрашнего дня отказываюсь и вам не советую, а у нашего хозяина считаю нужным попросить подать на стол чего-нибудь такого-этакого… — он прищелкнул пальцами.

— Коньячку желательно, причем самого дорогого и старого…

Он не постеснялся раскрыть затрепанный блокнот, который я помню у него уже лет двадцать, и который помогает ему в нужных случаях выглядеть умнее окружающих, повозил пальцем по исписанным корявым почерком страницам, шевеля губами, после чего провозгласил: «О! Эннеси д'Ор Наполеон. Двадцать долларов за рюмку!»

С облегчением подыгравший ему Антон соответствующим образом распорядился, искомый продукт и все ему сопутствующее было получено.

Вот когда мы продегустировали, оценили букет и вкус, повторили еще и снова, атмосфера воцарилась, как в лучшие времена, самая непринужденная, только-только до танцев дело не дошло, негодяй Шульгин и выдал.

— Сидите теперь, как бы не в пожизненном заключении, думаете, что мировые проблемы решаете, — сказал он со слишком хорошо мне знакомой многообещающей усмешкой. — А я ведь давно говорил, что от твоих классических увлечений добра не жди. — Налил себе одному и единым глотком выпил. — Одиссей, Одиссей! Сидел бы этот мелкий феодал на своей Итаке, как нормальному царю положено, и ничего бы не было. И Троя до сих пор на месте бы стояла, и прочие персонажи потолкались бы под стенами и спокойно домой вернулись. Им и плыть всего километров сто оттуда… А прекрасная Елена, насколько мне помнится, с Парисом добровольно сбежала… Бабы — они бабы и есть. Всегда одинаковые.

В первый момент никто даже не нашелся, что ему ответить, но я увидел, как у Ирины вдруг задрожали губы.

1978—1983

БУЛЬДОГИ ПОД КОВРОМ

Роман

И понял, что я заблудился навеки

В слепых переходах пространств и времен,

А где-то струятся родимые реки,

К которым мне путь навсегда запрещен.

Н. Гумилев

Часть первая

КУЛЬТПОХОД В ТЕАТР АБСУРДА

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Н. Гумилев

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

«И мы вышли на Столешников, в черноту сырого, слякотного, с косо летящим снегом зимнего вечера. Не скрою, вышли с некоторой внутренней дрожью, вызванной полной неопределенностью того, что ждет нас „за бортом“ конспиративной квартиры, которую так красочно описал в своих мемуарах Берестин. Которая и не квартира вовсе, а московская оперативная база аггров, она же — „лифт, застрявший между этажами лет“, кое-как, ценой серьезных для всех нас неприятностей, отремонтированный Берестиным же. База, существующая в той же точке пространства, что и реальная жилплощадь, но с неуловимым сдвигом по времени, отчего в ней, не путаясь под ногами друг у друга, живут нормальные советские люди и вершат свои темные дела пресловутые, в зубах навязшие и в печенках засевшие инопланетяне, век бы о них не слышать…

А неуверенность в момент выхода на улицу проистекала от высказанного Олегом сомнения как в том, что налаженный им канал выведет нас куда надо, так и в том, что по нему удастся благополучно вернуться. Не впрямую он это сказал, но я-то понял…

Такие вот у нас после внезапного исчезновения Антона начались игры. Рулетка, одно слово, дал бы Бог, чтоб не русской она оказалась…

Однако в ту сторону проход открылся нормально и все датчики показывали правильные параметры. Но Ирину я тем не менее брать с собой не хотел, на такие дела и проще, и надежнее с Сашкой ходить. Но она меня уговорила. Как умела это делать почти всегда.

При первом взгляде в окно я убедился, что по месту мы угадали точно и внизу все же Москва, а не мезозойские, к примеру, ландшафты, хотя плавный полет снежинок разочаровал. Искомого августа не получилось, и если здесь не крутая атмосферная аномалия, то промах по времени. И как минимум четыре месяца в любую сторону.

— Что же ты так, братец? — мягко попрекнул я Левашова, который с прикушенной губой вертел не то верньеры, не то вариометры своего пульта по ту сторону разделяющего нас межвременного проема. Он ответил в меру сдержанно, но все равно неубедительно.

Оттого, что на его циферблатах и осциллографах все выходило, как надо, и обозначался именно «август-84», ни тепла на улице, ни спокойствия в душе не прибавилось. Пожалуй, даже напротив!

Правильнее всего было бы полностью сбросить поле и попробовать еще раз, но что-то меня по-глупому заело. Захотелось, раз уж так вышло, посмотреть на город за окном вблизи. Как иногда вдруг хочется выйти и побродить по перрону неведомого полустанка на пути из Владивостока в Москву же. В надежде… Да кто ж его знает, в надежде на что? А то и без всякой надежды, просто ноги размять и вдохнуть воздуха, иного, чем в надоевшем за неделю вагоне…

И мы с Ириной, которая испытывала примерно похожие, но, подозреваю, более сильные чувства, переглянулись, заговорщически друг другу кивнули, наказали Олегу удерживать канал и побежали переодеться. По сезону и так, чтобы выглядеть неброско почти в любом теоретически возможном году. С Ирининой экипировкой проблем почти не возникло, да и я быстро сориентировался. Не знаю, как кому, а на мой взгляд, трудно придумать экспромтом что-то универсальнее и неприметнее для нашей страны, чем военная форма без погон, особливо зимой. Кожаная летная куртка, офицерская шапка, бриджи п/ш, хромовые сапоги. Во внутренний карман — ставший уже необходимо-привычным «вальтер ПП», в брючный — пачку четвертных, наиболее подходящих на любой случай купюр. И — вперед!

Под ногами захлюпала снеговая каша, когда мы, открыв массивную дверь и чуть задержавшись на распутье (сиречь на пороге), свернули вправо и пошли вверх, к улице Горького.

На первый взгляд попали мы все же домой. В смысле времени. Не в царские, допустим, годы и не в эпоху победившего коммунизма, а в свое, родное, узнаваемое.

Однако сразу же, совсем немного осмотревшись, я ощутил неопределенный пока, но отчетливый дискомфорт. Грязно было слишком в знакомом переулке. Не по-московски грязно. Глубокая траншея, причем, по всему видно, давно заброшенная, с перекинутым через нее скособоченным мостиком, пересекала путь. В августе ее здесь точно не было.

И вот еще — впереди, от углового винного магазина, загибаясь на Пушкинскую, протянулась пугающая очередь. Как у Булгакова: «… не чрезмерная, человек на полтораста». Вот уж чего-чего… Последний раз такую, да нет, поменьше все-таки, я видел 30 апреля 1970-го, накануне двойного повышения цен на импортные напитки.

Только люди в той, давней очереди стояли совсем другие, из того весьма ограниченного контингента, который кровно задевал факт, что «Наполеон» и «Камю» будут отныне стоить аж двадцать сорок. Даже я, помнится, не счел нужным к ним присоединиться. Потому как ты или сноб, или жмот, а чтобы и то и другое сразу…

Эта же очередь вдруг напомнила мне кадры из ленинградской блокадной кинохроники.

Ирина тоже, кажется, ощутила тревогу и сильнее сжала мой локоть.

Поравнявшись с магазином, я заглянул внутрь. Весь обычно пустынный объем зала был туго набит людьми. Настолько, что не разглядеть прилавков. Так что не полтораста, а с полтысячи человек давились здесь непонятно за чем. И два сержанта в нормальной серой милицейской форме, но с длинными черными дубинками сдерживали натиск трудящихся у огороженного красными первомайскими барьерами входа.