Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим - Эмиль Золя

Направляясь в Рим, Золя считал одной из важных своих задач — повидать папу Льва XIII. Незадолго до отъезда он обратился к Эдмону Гонкуру с просьбой — дать ему рекомендательное письмо к Лефевру де Беэну, двоюродному брату Гонкура, послу Франции в Ватикане. Эдмон Гонкур записал в дневнике: «Он добавляет, что его, как старого либерала, раздражает церемония аудиенции, и в душе он предпочел бы получить отказ, но он считает себя связанным тем, что объявил о своем намерении… Он уверяет меня, что святой отец — раб лурдских монахов, потому что он получает от них около трехсот тысяч франков, и что это зависимое положение его святейшества может оказаться одной из причин отказа в аудиенции» (запись от 25 октября 1894 г.).

Золя надеялся на помощь французского посла и, приехав в Рим 31 октября, тотчас подал в папскую канцелярию ходатайство об аудиенции. Французский посол передал прошение Золя, но кардинал Рамполла вернул ему этот документ с резолюцией, содержавшей решительный отказ. Другие попытки также оказались неудачными. Золя пришлось удовлетвориться рассказами очевидцев. Так, много любопытных сведений о личности и политике Льва XIII он получил от Феликса Зиглера, римского корреспондента «Фигаро». Золя записывал в дневнике: папа нюхает табак, он крайне нечистоплотен, каждый раз перед приемом посетителей камердинер заставляет его менять испачканную, засаленную сутану на свежую; папа феноменально скуп — ключи от своих сундуков и ящиков он всегда носит при себе… Он не гнушается денежными спекуляциями, которыми занимается через своего приближенного, кардинала Фолки, — например, скупает акции и дает займы под процент; деньги держит у себя в спальне, копит их со страстью Гарпагона… Зачем он копит деньги? В дневнике Золя записывает: «В романе я скажу — ради грядущего торжества католицизма. Так будет лучше — для красоты образа (pour la beauté de la figure)». Следует заметить, что Золя все же не стал идеализировать Льва XIII «для красоты образа»: папа в романе «Рим» — неряшливый и патологически скупой старик, лишенный благочестия. В своих римских дневниковых записях Золя снова и снова возвращается к вопросу: неужели папа недостаточно умен, чтобы понять, как светская власть ослабляет его духовное влияние на верующих? Наконец, он записывает свой окончательный вывод: «Льву XIII плевать на демократию. Он думает об одном — вернуть себе светскую власть, даже пусть очень малую. Начиная со святого Сильвестра ни один папа не мечтал ни о чем другом… О да! Ему плевать на демократию! Ничто так не далеко от духа папства, как возврат к народу, к малым сим, к слабым, к отверженным… Чтобы вернуться к христианской общине, нужен был бы папа, способный отказаться от римского атавизма, нужен был бы пана — не итальянец. Но возможно ли мечтать об этом?» [22]

Последняя фраза этой записи связана с излюбленной идеей Золя о наследственности и национальном атавизме: и частности, властолюбие пап-итальянцев он объясняет также и тем, что в них «говорит кровь Августа» — в романе эта формулировка повторяется несколько раз. Разумеется, у Золя «голос крови» римского императора Цезаря Августа, создателя великой Римской империи, в царствование которого, по преданию, был распят Христос, — не столько объяснение, сколько метафора; и все же в самом этом «метафорическом» аргументе можно видеть характерный для самого Золя «атавизм», некий отзвук его вульгарного физиологизма, наложившего свою печать даже на лучшие романы серии «Ругон-Маккаров».

Французские правые газеты наперебой издевались над писателем, не удостоенным папской аудиенции, — они уверяли, что Золя лишен возможности достоверно писать о Льве XIII, которого не видел. Уже возвратившись в Париж, Золя весьма решительно ответил злорадным критикам. В статье, опубликованной в газетах «Тан» и «Голуа» 17 декабря 1894 года, он писал: «Конечно, я был бы не прочь повидать папу… Впрочем, это не было для меня необходимостью, потому что папа ничего бы мне не рассказал о самом себе и окружающих его людях, тогда как окружающие его люди рассказали о папе все, что мне было необходимо. Я отлично знаю, как папа живет, как он встает и как ложится, какой он из себя и как действует, — и все это, не повидав его. Моего папу я раскусил (enfin je tiens mon pape), и моя книга не пострадает от того, что аудиенция не состоялась».

Если не считать этой вполне закономерной неудачи, Золя осуществил в Риме все, что намеревался. Он изучил город и нравы его обитателей, подтвердил личными наблюдениями многие предположения, а некоторые вынужден был отбросить как неверные, познакомился с представителями итальянской аристократии и видными папскими сановниками. Римская знать, опасаясь его пера, пыталась перед ним заискивать. Так, 10 ноября 1894 года Ассоциация прессы устроила в честь французского писателя большой прием, на котором присутствовали журналисты, литераторы и даже министры. На многочисленные речи, содержавшие призыв любить новый Рим, Золя ответил вполне дипломатичной речью. «В этом великом Риме, античном и папском, — говорил он, — в этом священном Риме, из которого вышла вся латинская цивилизация, в вашем Риме, где начинается история, — я всего лишь паломник мысли и искусства… Не хочу принадлежать ни к какой партии, но хочу примыкать к тому или иному мнению. Чувствую, что в моем лице вы желаете почтить труженика, независимого писателя, прибывшего к вам, просто чтобы работать». А в дневнике он в тот же вечер записал еще следующее: «Определенно, этот народ сомневается в самом себе. Потому он и хочет оказать на меня давление. Это страх женщины, которая боится, что ее уже не сочтут красивой». Беседы с римскими аристократами укрепили Золя в уже окончательно сложившемся теперь убеждении, что папство лишено всякой религиозной идейности. Например, после встречи 15 ноября с князем Одескальки в дневнике появилась запись: «В сущности, он сказал лишь то, что я уже знал, — о языческом характере католицизма в Риме и о религии духовенства и папы, которая является чистой политикой». В этом же мнении Золя укрепился и после аудиенции у итальянского короля, имевшей место 1 декабря 1894 года.

Возвратившись во Францию, Золя, как уже было сказано, завершает «Набросок»: римские наблюдения и выводы толкают его на некоторые изменения в структуре задуманного романа. Эти изменения прежде всего касаются образа Пьера Фромана. До поездки в Рим Золя не очень отчетливо себе представлял, что сделает Пьер после того, как папа поддержит конгрегацию Индекса и запретит его книгу, увидев в ней враждебный выпад против церкви. «Кстати, чем же закончится это дело? — спрашивал себя Золя и сам не вполне определенно отвечал: — Мне кажется, что Пьер должен смириться, он уничтожает свой труд, отрекается от него. По существу, Пьер и должен был бы выступить в роли великого раскольника будущего, но у него, пожалуй, нет ни возможностей, ни сил для этого. Все это лишь предвидение, пророчество. А тогда зачем бороться за свое произведение — все это лишь мечта! Никогда народ-атеист не станет верующим, наука убьет католицизм с его догматами, таинствами и чудесами. И Пьер уничтожает свой труд, как бесплодную мечту». После 15 декабря отпадают все эти «мне кажется» и «пожалуй», а вместе с тем меняется и мотивировка отречения Пьера: дело уже не только в том, что «паука убьет католицизм», а и в том, что само «предвидение, пророчество», как теперь утверждает Золя, носит трагический и в то же время едва ли не смехотворный характер: «…Пьер понимает всю нелепость своей книги, все безумие своей мечты и сам сжигает свой труд. Папа не может вернуться к евангельским традициям — он в плену веков, в плену догм. И прав кардинал Бокканера: лучше, чтобы католицизм погиб таким, каков он есть. Нужна схизма, нужна новая религия, которая отбросит порочные догмы, возродит веру». Изменение, как видим, радикальное. Впрочем, в самом тексте романа оно окажется еще более радикальным: Пьер идет дальше, он отказывается от мечты о новой религии, о возрождении веры — он становится решительным адептом науки, начисто отрицающей всякую веру вообще и гарантирующей человечеству прогресс свободной мысли.

В первой части «Наброска» сюжет романа уже был очерчен. Уже был набросан в общих чертах характер Пьера, который, одушевленный альтруистическим желанием облегчить человеческие муки, «то надеется, то теряет надежду в возможность для католицизма возродиться на благо человечеству» и который в конце концов «приходит к горькому убеждению… что католицизм должен погибнуть, погибнуть в Риме, погребенный среди праха веков». Уже был придуман узел интриги, в центре которой — римлянка, добивающаяся развода с нелюбимым мужем во имя любви к другому; при этом Золя тогда же наметил задачу — «сделать ее как бы символом церкви, погибающей среди праха веков». Однако в этом первоначальном эскизе сюжет носил мелодраматический характер: муж — «поистине чудовище», злодей и шут, который за взятку соглашается признать перед судом свою импотентность, а потом коварно отравляет счастливого соперника. Как злодей задуман и кардинал Бокканера, который сам дает отведать своему племяннику отравленных плодов и тем обрекает юношу на мучительную смерть. В более поздней части «Наброска» сюжет претерпевает существенные уточнения. Любовная тема приобретает иной характер. «Драма ревности, — пишет Золя, — однако ничего низкого». Мелодрама уступает место высокой трагедии. Символичность образа Бенедетты остается, но смысл символа меняется: «…разрыв между Бенедеттой и ее мужем (Прада) как бы выражает столкновение старой — римской Италии и современной Северной… Дитя, выпестованное чернорясниками, выходит за сына мира завоевателей». Иначе говоря, рационально-абстрактная аллегория уступает место реалистическому символу. Изменяется и образ кардинала Бокканера: он тоже лишается черт злодея и становится «олицетворением непреклонности, фигурой отжившего века, символом умирающего католицизма». Иными словами, Золя и здесь переходит от поэтики мелодрамы к трагическому конфликту: Бокканера — трагический герой, понимающий необходимость для церкви «умереть стоя», вместо того чтобы приспосабливаться к новому времени и оказаться посмешищем в глазах человечества, еще недавно столь покорного католическим догматам. Золя подробно разрабатывает систему персонажей. Кардиналу Бокканера должен быть противопоставлен старый Орландо — один из создателей и героев новой, антикатолической Италии: «величественная фигура, светлая личность — будущее». С другой стороны, антиподом кардиналу Бокканера служит кардинал Сангвинетти, представляющий более современную, вполне циничную точку зрения на роль церкви в мире. Итак, Золя по нескольким линиям движется в одном и том же направлении — он усиливает трагизм задуманных им конфликтов.