Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть 1917 — 1918 - Ричард Пайпс

В марте 1918 года местные суды были заменены народными судами. Они должны были рассматривать все преступления, совершенные гражданами против других граждан: убийства, телесные повреждения, кражи и т. д. Заседавшие в них выборные судьи не были связаны никакими формальностями в рассмотрении обстоятельств дела19. Инструкция, выпущенная в ноябре 1918 года), запрещала судьям в народных судах ссылаться на законы, принятые до октября 1917 года, и еще раз подтверждала, что они свободны от каких-либо «формальных» правил при рассмотрении свидетельских показаний. Выносить приговоры они должны были, руководствуясь декретами советского правительства, а когда этого недостаточно, — социалистическим правосознанием20.

В соответствии с российской традицией, по которой преступления против государства и его представителей обычно рассматривались иначе, чем преступления против частных лиц, большевики учредили (тем же декретом от 22 ноября 1917 года) суды нового типа — революционные трибуналы. Они действовали по образцу, выработанному во время французской революции, и рассматривали дела по обвинению в «контрреволюционных преступлениях», включавших также экономические преступления и «саботаж»21. Чтобы направить их работу, наркомат юстиции, руководимый в то время Штейнбергом, издал 21 декабря 1917 года дополнительную инструкцию, где, в частности, было сказано, что «меру наказания революционный трибунал устанавливает, руководствуясь обстоятельствами дела и велениями революционной совести»22. Как надлежит устанавливать «обстоятельства дела» и в чем именно заключается «революционная совесть», — об этом документ умалчивал. [Даже дореволюционное российское право оперировало такими субъективными понятиями, как «добрая воля» и «совесть». Например, статуты, которые регулировали примирительное судопроизводство, содержали предписание судьям выносить приговор «по совести». Та же формула встречалась и в уголовном судопроизводстве. С критикой этого славянофильского правосознания в юридической системе Российской империи выступал один из ведущих правоведов России Леон Петражицкий (см.: Walicki. A Legal Philosophies of Russian Liberalism. Oxford, 1987. P. 233).].

Поэтому революционные трибуналы с самого начала действовали, как «Шемякин суд», вынося приговор на основе субъективной оценки вины подсудимого. Первоначально революционные трибуналы не могли выносить смертных приговоров, но очень скоро ситуация изменилась, ибо неявным образом была вновь введена смертная казнь. 16 июня 1918 года «Известия» опубликовали «Резолюцию», подписанную новым наркомом юстиции П.И.Стучкой, где говорилось: «Революционные трибуналы не связаны никакими ограничениями в выборе мер борьбы с контрреволюцией, кроме тех случаев, когда законом определены меры не ниже определенного наказания». Эта витиеватая фраза означала, что революционные трибуналы получали право выносить смертный приговор, когда считали это необходимым, и были обязаны делать это по требованию правительства. Первой жертвой нового установления оказался командующий Балтийским флотом адмирал А.М.Щастный, которого Троцкий обвинил в заговоре с целью сдать свои корабли немцам. Его пример должен был стать уроком для других офицеров. Судил Щастного и 21 июня вынес ему приговор Специальный революционный трибунал Центрального исполнительного комитета, созданный по указанию Ленина для рассмотрения дел о государственной измене23. Когда левые эсеры выступили с возражениями против возврата к практике смертной казни, Крыленко ответил: «В вердикте не сказано, что обвиняемый приговаривается к смертной казни через расстреляние, а говорится, что Трибунал «постановил, считая его виновным во всем изложенном, — расстрелять»24.

После изгнания из советских учреждений представителей различных партий — вначале меньшевиков и эсеров, а затем левых эсеров — революционные трибуналы превратились в трибуналы большевистской партии, неубедительно закамуфлированные под общественные суды. В 1918 году 90 % занятых в них были большевиками25. Чтобы быть назначенным судьей в революционный трибунал, не требовалось никакой формальной квалификации, кроме умения читать и писать. По данным статистики того времени, 60 % судей в трибуналах не имели законченного среднего образования26. Впрочем, как пишет Штейнберг, хуже всех оказывались зачастую не полуобразованные пролетарии, а интеллигенты, которые использовали трибуналы для сведения личных счетов и порой не гнушались брать взятки с родственников обвиняемых27.

Люди, оказавшиеся внезапно под властью большевиков, попали в ситуацию исторически беспрецедентную. Существовали суды для обычных и для государственных преступлений, но не было соответствующих законов. Судьи, не имевшие квалификации, выносили гражданам приговоры за преступления, которые нигде не были определены. Принципы «nullum crimen sine lege» и «nulla poena sine lege» («нет преступления, если нет закона» и «нет наказания, если нет закона»), на которых традиционно основывалась вся западная юриспруденция (а с 1864 года и российская), были выброшены за борт как бесполезный балласт. Многим современникам ситуация эта представлялась в высшей степени необычной. Как отмечал один наблюдатель в апреле 1918 года, в предшествующие пять месяцев ни один человек не был осужден за грабеж или убийство, если только он не был расстрелян на месте или растерзан толпой. Куда же запропастились все преступники, спрашивал он недоуменно, ведь в прежние времена суды работали день и ночь28. Ответ, конечно, заключался в том, что Россия внезапно превратилась в беззаконное общество. Что означало это для среднего жителя, можно понять из заметок Леонида Андреева, относящихся к апрелю 1918 года: «Мы живем при необыкновенных условиях, еще понятных для биолога, изучающего жизнь плесени и грибка, но недопустимых для психосоциолога. Закона нет, власти нет, весь общественный строй без охраны… Кто нас охраняет? Почему мы еще живы, не ограблены, не выгнаны из дому? Старой власти нет; кучка неведомых красногвардейцев сидит на окрестных станциях, учится стрелять <…> делает продовольственные и за оружием обыски и дает «разрешения» на поездки в город. Ни телефона, ни телеграфа. Кто нас охраняет? Остатки разума; случайность, что не приметили и никто не захотел; наконец, некоторые общечеловеческие культурные навыки, порою просто бессознательные привычки: ходить по правой стороне, говорить «здравствуйте», встречаясь, снимать шапку, а не чужую. Музыка давно уже умолкла, а мы, как танцоры, все еще ритмично движем ногами и кланяемся под неслышную мелодию закона»29.

К большому разочарованию Ленина, революционные трибуналы не стали инструментом террора. Судьи работали спустя рукава и выносили мягкие приговоры. Как отмечала пресса, в апреле 1918 года трибуналы всего-навсего закрыли несколько газет и осудили нескольких «буржуев»30. Даже после того как им были предоставлены соответствующие полномочия, они неохотно выносили смертные приговоры. В течение всего 1918 года — года, в сентябре которого был официально объявлен красный террор, — революционные трибуналы осудили 4483 человека. Треть из них были направлены на принудительные работы, еще треть — присуждены к уплате штрафов, и только четырнадцать человек — к смертной казни31.

Это было совсем не то, к чему стремился Ленин. Судьи (теперь уже почти исключительно члены партии большевиков) получили инструкции выносить максимально суровые приговоры и были наделены для этого самыми широкими полномочиями. В марте 1920 года трибуналы получили «право отказываться от вызова и допроса свидетелей при ясности их показаний, данных во время предварительного следствия, и право прекращать судебное следствие в любой момент при признании обстоятельств дела достаточно выясненными. Трибуналы имели право отказывать в вызове в суд обвинителя и защитника и не допускать прений сторон»32. Эти меры возвращали российскую процессуальную практику к уровню, на котором она была в XVII веке.

Но даже модернизированные таким образом, революционные трибуналы оказались слишком неповоротливы и громоздки, чтобы стать, по ленинскому требованию, инструментом «власти, не связанной никакими законами». Поэтому он все более и более полагался на ЧК, которой сам выдал лицензию на убийство без суда и следствия.

* * *

ЧК родилась в обстановке исключительной секретности. Решение о создании сил безопасности — по сути, о возрождении царского департамента полиции — было принято Совнаркомом 7 декабря 1917 года на основании доклада Дзержинского о борьбе с «саботажем» (конкретно речь шла о забастовке служащих). [(Из истории Всероссийской чрезвычайной комиссии, 1917–1921 fr. М., 1958. С. 78–79.) Под давлением Крестьянского съезда, который 14 ноября принял соответствующую резолюцию, большевики упразднили военно-революционный комитет (Авдеев Н. и др. Революция 1917 года: Хроника событий. Т. 4. С. 144). Его и заместила ЧК. В недавно открытой секретной части ленинского архива в ЦПА (РЦХИДНИ) обнаружена следующая записка Ленина: «т. Крестинскому. Я предлагаю тотчас образовать (для начала можно тайную) комиссию для выработки экстренных мер (в духе Ларина: Ларин прав). Скажем, Вы + Ларин + Владимирский (или Дзержинский) + Рыков? или Милютин? Точно подготовить террор: необходимо и срочно. А во вторник решим: через снк оформить или иначе. Ленин» (Ф. 2. Оп. 2. Д. 492). Несмотря на то, что эта записка на бланке Совнаркома не датирована, по содержанию ее можно отнести к концу ноября — началу декабря 1917 г. (ст. ст.), «комиссия», о которой в ней говорится, превратилась позднее в ЧК.]. В то время решение Совнаркома не было опубликовано. Впервые его напечатали в 1924 году — в неполном и искаженном виде, а затем в 1926 году — в виде более полном, но также искаженном. Полная первоначальная версия этого документа увидела свет лишь в 1958 году33. В 1917 году в большевистской печати появилось только краткое, в две фразы, сообщение, что Совнарком учредил Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем, штаб которой будет располагаться в Петрограде, на Гороховой, 234. До революции в этом здании находились контора градоначальника и местное отделение департамента полиции. Ни о задачах, ни о полномочиях ЧК ничего не было сказано.