Настоящая фантастика – 2010 - Генри Лайон Олди

уже услышал, повернувшись к лесу. Силуэт зверя удалялся.

— Не ори ты! — раздраженно бросил Олег Макарову и, в какую-то неуловимую долю секунды поняв, что сейчас произойдет, схватил Сашку и что есть силы прижал к себе.

Сашка боролся отчаянно. И потом еще долго не мог успокоиться и все рвался в сторону леса:

— Он меня зовет к себе!

Разговор

Ранним утром, сидя один под брезентовым навесом, Олег смотрел на аккуратно разложенные находки и пытался провести нормальный, непредвзятый анализ. В мистику он не верил, но, как всякий археолог, допускал наличие неизученных аспектов человеческой деятельности, особенно в такой тонкой области, как психология, мало поддающейся рационалистическому познанию. Как только забрезжил рассвет, прихватив на всякий случай топор, Олег обследовал прилегающий к лагерю лес. Следов было много, тех же самых, что и у деревьев с обрубленными ветвями. То, что он видел огромного медведя, факт неоспоримый и, в общем-то, ничем не примечательный. Зверь — и не более. Но вот рационального объяснения Сашкиного поведения он найти не мог. Чтобы весельчак и балагур, вечный бабник Макаров — да так легко поддался на какое-то внушение? Нет, тут что-то не клеилось. Связанный Сашка лежал сейчас в палатке, спал нервным сном и бормотал какие-то странные слова на совершенно не знакомом Олегу, да и никому больше языке. Девчонки, что жили вместе с Плетневой, чуть ли не в один голос утверждали, что перед своей пропажей Светка произносила похожие слова.

Когда к нему подошел Заржевский, Олег не заметил и едва не подскочил от неожиданно прозвучавшего глухого голоса.

— Ты знаешь, — профессор присел рядом, — Светка с покойником не разговаривала, я все хотел сказать ей, ты хоть слово ему скажи, да перед студентами неудобно было, подумают: старый черт совсем рехнулся.

Олег вспомнил забываемое уже современными археологами суеверие — общаться с телом раскапываемого человека, будь то мумия или скелет. Отец, когда в минусинских степях татарские курганы вскрывал, всегда разговаривал с костями, просил, чтобы не обижались, что для науки так нужно. Ребячество все это, конечно, не более того.

— Вадим Петрович, вы что-нибудь о меречении слышали?

— Меречение? — удивился профессор.

— Участковый сказал, что у Светки меречение было, оттого из лагеря ушла.

— Ах, это, — Вадим Петрович хмыкнул, — встречал я в специальной литературе описание этого явления. Был такой то ли ученый, то ли шарлатан от науки Варченко. Подвизался в начале двадцатых годов к институту изучения мозга. Тогда многие мистикой увлекались, оккультными науками. Варченко этот из той же среды вышел, последователь Блаватской, Рериха и иже с ними. В институте ерундой всякой увлекался: левитацией, чтением мыслей на расстоянии, лучами смерти и прочей чертовщиной. Несмотря на явный шизофренизм своей деятельности, человек был исключительных организаторских способностей. В условиях еще не затухшей Гражданской войны смог собрать деньги для полноценной экспедиции на Север России. Искал он следы Гипербореи, якобы прародины всех ариев, надеялся найти некие сокровенные знания, оставленные там древней цивилизацией. Большинство отчетов той экспедиции до сих пор в архивах госбезопасности хранятся, вроде нашел он какие-то мегалитические сооружения, дороги, петроглифы странные. Вполне может быть, кстати, места эти до сих пор толком не изучены, а то и приврал чего, с него станется. Кроме всего прочего, подробно описал он и такое странное явление, как меречение. Жители Карелии, и русские, и саамы, на несколько дней, а то и недель, впадали в необычное состояние. Отключались от всего мира и уходили в себя, словно аутисты, то ли бормотали, то ли пели какие-то странные песни, двигались словно сомнамбулы, еле-еле. До сих пор никто не может понять природу этого явления. Одни говорят, что отсутствие витаминов и микроэлементов снижают активность мозга, другие считают, что меречение — некое приспособление человека к долгой зиме, что-то вроде медвежьей спячки. Варченко в тридцатых расстреляли, а загадку меречения никто так и не разгадал. Я думаю, не меречение у Плетневой было, а бабские заскоки по любовной части, — профессор вдруг неожиданно сменил тему и посмотрел на Олега тяжелым взглядом, — у тебя случайно разговора накануне ее ухода с ней не было?

— У меня?

— У тебя! — Профессор грузно оперся о деревянную столешницу, так, что затрещали сосновые доски. — Светка ведь по тебе давно сохла. Еще как только в университет поступил, все на кафедре трещала, какой парнишечка симпатичный появился. Может, чего случилось у вас, да она и ушла?

Олег не нашелся что ответить. Уж к кому к кому, а к Светке он питал самые что ни на есть приятельские чувства, да и с ее стороны каких-либо намеков не помнил. Ну, болтали иногда на археологические темы, пару раз смеялась над ним из-за неумелых попыток охмурить Дашу, да давала советы, как себя вести с девушками. Вот и все.

— Ладно, не обижайся, — Заржевский похлопал Олега по плечу, — я тут всякую ерунду несу. Как Светка пропала, все прийти в себя не могу, словно шаг где-то неверный сделал и в пропасть лечу. Все так хорошо начиналось, а сейчас кувырком пошло. Еще и Трофимов сюда решил пожаловать, вчера телеграмму из райцентра привезли.

Олег удивился. Академика Святослава Трофимова он знал давно, тот часто бывал у них дома в Петербурге, дружил с отцом. Но что делать академику, ученому с таким именем, физику-теоретику, на рядовом, по сути, археологическом изыскании?

— Еще участковый этот пристал, — продолжал брюзжать Заржевский, — весь день мне вчера как заведенный твердил: «уезжайте-уезжайте». Я как отсюда уеду?! Ведь мы же открытие мирового масштаба сделали. Я после этих раскопок свою научную школу создам, академиком стану. Вон Полосьмак[2], «алтайскую принцессу» нашла, так весь мир гудит. А он мне «уезжайте», да я костьми лягу, а с раскопов этих ни на шаг не уйду. Теперь и гранты на исследования посыплются, и приглашения в заморские университеты.

— Вам слово «Хорт» что-нибудь говорит? — прервал Олег вошедшего в раж профессора.

— Хорт? — не понял Заржевский. — Какой хорт?