В подполье можно встретить только крыс - Петр Григоренко

- Вы что, ротный командир, что за выстрелами гоняетесь? Если вы еще позволите подобное, я отправлю вас ротой командовать. А сейчас сворачивайте на... (указываю ориентиры) и выходите на свое направление.

- Но передо мной противник.

- Плюньте на него. Отрывайтесь и выходите на свое направление.

Он пытается еще что-то возразить, входит Чуйков со свитой.

- Доложите обстановку, - обращается он ко мне.

- Я не могу докладывать, так как не знаю, где мои дивизии.

- Ну как не знаете, ведь вот же у посредника нанесено.

- Их там нет. А если они там, то значит мои командиры дивизий выполняют не мои, а чьи-то другие приказы.

- Как же это вы не можете заставить Ваших подчиненных выполнять Ваши приказы?

- Своих бы я заставил, но посредники это не мои, а Ваши подчиненные.

- Пораспустили подчиненных, обстановки не знаете. Какой же Вы командарм?

- Я-то командарм, но Ваши подчиненные позволяют себе не считаться с решением командарма.

- Какой Вы командарм, если с Вашими решениями не считаются. Я отстраняю вас от должности.

- Не понимаю!.. То есть я понимаю, что Вы отстранили меня от должности, но не понимаю, за что.

- Не понимаете? - совсем уж грозно говорит он. - Ну, так я Вам объясню.

- Я этого именно и прошу.

- После объясню, - несколько снижает он тон и удаляется.

Свита со всех сторон набросилась на меня. На разные голоса они галдели "Что вы делаете? Он этого не любит".

- Я генерал, а не повар, чтобы его вкусы изучать.

Этот ответ мой разошелся с невероятной быстротой по всем сухопутным войскам. Причем было много вариантов. "Повар" присутствовал во всех вариациях, но сами вариации были значительно энергичнее, что свидетельствовало о большом желании людей услышать и узреть достойный отпор хамству. Думаю, что ответ этот дошел и до Чуйкова, но вызнал совсем иную реакцию, чем предполагало его окружение.

Все покинули мой кабинет, ушли к заместителю, которому я передал свои бумаги и порекомендовал добиться от руководства обстановки, соответствующей моему решению. "Если по правому маршруту не пойдет хотя бы одна дивизия, армия попадет, на втором этапе, в очень тяжелое положение.

Я немного отдохнул, успокоил себя и подумал: "Ну, что ж, тем лучше. Займусь теперь исследованием" - и решил пойти посмотреть, как работает недавнее изобретение топографов для автоматической передачи обстановки с одной карты на другую, на расстоянии. Дверь из моей комнаты открывалась в коридор. Открыв ее, я шагнул через порог и чуть было не столкнулся с Чуйковым. В совершенно пустом коридоре мы стояли лицом к лицу только двое. Случайно мы столкнулись или он и шел ко мне - это для меня остается тайной. Мирным тоном и даже несколько смущенно он спросил меня:

- Вы что же не отдыхаете? Я ведь отстранил вас только в порядке вводной по игре. Курочкина я тоже вывел из игры. Только другим способом. Под бомбежку попал. А за вас пусть заместитель покомандует, потренируется. Но ввести я вас могу в любой момент. Так что, пока есть возможность, отдыхайте. - Он повернулся и ушел, оставив меня в полном недоумении.

Я не знал, чего можно ожидать дальше. При вызове сторон для доклада решения можно было ждать чего угодно, и я был все время в напряжении. Передо мной докладывал командующий артиллерией фронта генерал-полковник Чернявский. Чуйков с ним так хамил, что я просто дрожал. Думал, если он попробует так и со мной себя вести, то дам отпор не останавливаясь перед грубостью. Однако ничего такого не произошло. Вопросы задавались мне тактично, ответы выслушивались внимательно.

На разборе очень хвалил мое решение - пустить часть вдоль правой границы. На это направление я ко второму этапу операции вывел три дивизии из пяти. Ругал наших противников, что недооценили это направление и позволили нам почти без сопротивления развивать наступление.

Что я еще могу добавить? После моего выступления на партконференции, Чуйков был единственным из больших начальников в вооруженных силах, который безотказно принимал меня, говорил вежливо и даже сочувственно-благожелательно. Ему одному я обязан тем, что не был уволен из армии тогда, в 1961 году. Чем это объяснить, не знаю. Возможно, такие люди уважают тех, кто не боится отстоять свое достоинство. А, может и то, что подобные хамствующие, в душе трусы и, встретив отпор, поджимают хвост. Мне не хотелось бы так думать о Чуйкове, поэтому я отмечаю только как факт, за мой отпор он мстить не стал. Наоборот, проявил уважительное отношение ко мне. И как факт же отмечал: веди себя подчиненные с достоинством, и Чуйков был бы иным. Хамство начальников и трусость подчиненных, две стороны одной медали.

Я любил нынешнюю свою работу, как любил всякое дело, которым приходилось заниматься. Но академию я любил и по-особому. Творческий коллектив, творческий характер работы давали огромное моральное удовлетворение. Но после XX съезда партии, после всех лицемерных разговоров о культе Сталина, при одновременном создании нового культа, в моей душе царил разлад. Мне трудно было молча терпеть лицемерие правителей, но одновременно я понимал, что выступление будет стоить мне крушения всего устоявшегося и вполне меня устраивающего уклада. Поэтому я старался давить свои протестные настроения волевым усилием и работой. Теоретический труд, о котором я уже упоминал, создание курса лекций для новой кафедры и работа над докторской диссертацией плюс текущая служебная деятельность забирали меня всего. Но постепенно обстановка разряжалась. В 1960 г. вышел в свет теоретический труд. Учебные материалы на 1961/62 учебный год впервые кафедра закончила разработкой к началу августа. В последних числах этого же месяца я сдал в совет академии также докторскую диссертацию и почувствовал себя освободившимся.

И тут с особой силой навалилась на меня уже давно преследовавшая мысль: "Надо выступать. Нельзя молчать. Тем более, что я могу иметь трибуну, с которой далеко прозвучит. Меня уже в диссидентские годы очень часто спрашивали об ужасах, пережитых в тюрьмах и психушках, а я самые большие ужасы пережил в академии и дома в августе-сентябре 1961 года. Я прощался с академией. Я говорил - ей: милая, родная, пережил я в тебе и с тобою самые лучшие годы моей жизни. Здесь я творил. 83 научных работы, из них 8 фундаментальных оставляю тебе. Фамилии не будет. У нас умеют затирать фамилии, но мысли разберут мои ребята. Ничему стоящему не дадут потеряться. Не работать мне здесь больше. Это моя творческая смерть". И с людьми, которых любил, прощался. Вот и сейчас, когда пишу, стоят они передо мною, как стояли тогда, во время моего прощания. Хотелось бы назвать, записать имена особенно дорогих, но, как всегда, боишься нанести кому-нибудь вред. Они обо мне, может, и думать забыли, а напишу я - и "всебдительнейшее око" приметит: "Ах вот вы какие! Вас, оказывается, Григоренко до сих пор помнит".

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});