Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Что вы под этим разумеете?

— Последний сюртук, почтеннейший… был да сплыл… физические нужды… телесные потребности… человек немощен. Кормился сапогами… две недели. Шелковый зонтик… слоновая рукоятка… еще неделю… честное слово… спросите Иова… все знает.

— Кормился три недели сапогами и шелковым зонтиком со слоновой рукояткой — боже мой! — что это значит? — воскликнул мистер Пикквик, который читывал о подобных вещах только в описаниях кораблекрушений.

— Сущая правда, — подтвердил Джингль, тряхнув головой. — Все спустил в лавку ростовщика… небольшие деньги… огромные проценты… ничего нет больше… все они мерзавцы.

— А! — сказал мистер Пикквик, успокоенный несколько этим объяснением. — Теперь я понимаю вас. Вы заложили свой гардероб ростовщику.

— Все до последней рубашки… Иов тоже… тем лучше… прачке не платить, скоро шабаш… слягу в постель… умру… поделом вору и мука… шабаш!

Все эти будущие подробности своей жизненной перспективы мистер Джингль передал с обыкновенной торопливостью, поминутно моргая глазами и корча свою физиономию в жалкую улыбку. Но мистер Пикквик легко заметил это неискусное притворство, и ему даже показалось, что глаза Джингля были увлажены слезами. Он бросил на него взгляд, исполненный самого глубокого сострадания.

— Почтенный человек, — пробормотал Джингль, закидывая свою голову и с чувством пожимая руку мистера Пикквика. — Неблагодарный пес… стыдно плакать… не ребенок… не выдержал… лихорадочный пароксизм… слабость… болезнь… голоден. Заслужил по делам… сильно страдал… очень… баста!

И, не чувствуя более сил притворяться хладнокровным, несчастный человек сел на лестничной ступени, закрыл лицо обеими руками и зарыдал, как дитя.

— Ну, полно, полно, — сказал мистер Пикквик, растроганный до глубины души. — Вот я посмотрю, что можно для вас сделать, когда будут прояснены все обстоятельства нашего дела. Надобно поговорить с Иовом. Да где он?

— Здесь я, сэр, — откликнулся Иов, выступая на лестничную ступень.

Описывая в свое время наружность этого молодца, мы сказали, кажется, что глаза у него заплыли жиром; но теперь, в эпоху нищеты и скорби, они, по-видимому, хотели выкатиться из своих орбит.

— Здесь я, сэр, — сказал Иов.

— Подойдите сюда, любезный, — сказал мистер Пикквик, стараясь принять суровый вид, между тем как четыре крупные слезы скатились на его жилет.

Иов подошел.

— Вот вам, любезный, вот вам!

Что! Пощечину? Когда говорят: «Вот вам!» — так обыкновенно разумеют пощечину на повседневном языке. И мистер Пикквик, рассуждая эгоистически, мог бы при этом удобном случае разразиться самой звонкой пощечиной: он был обманут, одурачен и жестоко оскорблен этим жалким негодяем, который теперь совершенно был в его руках. Но должны ли мы сказать всю правду? В кармане мистера Пикквика произошел внезапный звон, и когда вслед за тем он протянул свою руку горемычному Иову, глаза его заискрились живейшим удовольствием, и сердце переполнилось восторгом. Совершив этот филантропический подвиг, он, не говоря ни слова, оставил обоих друзей, пораженных превеликим изумлением.

По возвращении в свою комнату, мистер Пикквик уже нашел там своего верного слугу. Самуэль обозревал устройство и мебель нового жилища с чувством какого-то угрюмого удовольствия, весьма интересного и забавного для посторонних глаз. Протестуя энергично против мысли о постоянном пребывании своего господина в тюремном замке, мистер Уэллер считал своей нравственной обязанностью не приходить в восторг от чего бы то ни было, что могло быть сделано, сказано, внушено или предложено в этом месте.

— Ну, что, Самуэль? — сказал мистер Пикквик.

— Ничего, сэр, — отвечал мистер Уэллер.

— Помещение довольно удобное, Самуэль?

— Да, так себе, — отвечал Самуэль, озираясь вокруг себя с недовольным видом.

— Видели ли вы мистера Топмана и других наших друзей?

— Видел всех. Завтра будут здесь, и мне показалось очень странным, что никто из них не захотел прийти сегодня, — отвечал Самуэль.

— Привезли вы мои вещи?

В ответ на это мистер Уэллер указал на различные пачки и узлы, аккуратно расположенные в углу комнаты.

— Очень хорошо, Самуэль, — сказал мистер Пикквик после некоторого колебания, — теперь выслушайте, мой друг, что я намерен сказать вам.

— Слушаю. Извольте говорить.

— Я думал с самого начала и совершенно убедился, Самуэль, — начал мистер Пикквик с великой торжественностью, — что здесь не место быть молодому человеку.

— Да и старому тоже, — заметил мистер Уэллер.

— Правда ваша, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — но старики иногда заходят сюда, вследствие своего собственного упрямства, а молодые люди могут быть приведены в это место неизвинительным эгоизмом, то есть самолюбием тех, кому они служат. Этим-то молодым людям, думаю я, неприлично оставаться здесь. Понимаете ли вы меня, Самуэль?

— Нет, сэр, не могу взять в толк, — отвечал мистер Уэллер.

— Попробуйте понять.

— Мудреная задача, сэр, — сказал Самуэль после кратковременной паузы, — но если я смекаю малую толику, на что вы метите, то, по моему рассуждению, сэр, вы метите не в бровь, а в самый глаз, как ворчал однажды извозчик, когда снегом залепило ему всю рожу.

— Я вижу, вы понимаете меня, мой друг, — сказал мистер Пикквик. — Во-первых, вам никак не следует проводить в праздности свои лучшие годы; а во-вторых, должнику, посаженному в тюрьму, было бы до крайности нелепо держать при себе слугу. Самуэль, — заключил мистер Пикквик, — на время вы должны оставить меня.

— На время, сэр? Так-с, смекаем, — сказал мистер Уэллер довольно саркастическим тоном.

— Да, на то время, как я останусь здесь, — продолжал мистер Пикквик. — Жалованье вы будете получать от меня по-прежнему. Кто-нибудь из моих друзей, вероятно, с удовольствием возьмет вас, хоть бы из уважения ко мне. И если я когда-либо отсюда выйду, Самуэль, — добавил мистер Пикквик с притворной веселостью, — даю вам честное слово, что вы немедленно опять воротитесь ко мне.

— Насчет этой материи, сэр, у меня имеется в виду одно-единственное рассуждение, — сказал мистер Уэллер важным и торжественным тоном. — Не вам бы об этом говорить, и не мне бы слушать. Перестанем об этом толковать, и дело в шляпе.

— Нет, Самуэль, я не шучу, и намерение мое неизменно, — сказал мистер Пикквик.

— Так вы не шутите, сэр? Не шутите? — спросил мистер Уэллер твердым и решительным тоном.

— Нет, Самуэль.

— Очень хорошо-с: и я не стану шутить. Счастливо оставаться.

С этими словами мистер Уэллер надел шляпу и поспешно вышел из комнаты своего господина.

— Самуэль! — закричал вдогонку мистер Пикквик. — Самуэль!

Но в длинной галерее уже не раздавалось эхо от шагов, и Самуэль Уэллер исчез.

Глава XLIII. Объясняющая, каким образом мистер Самуэль Уэллер попал в затруднительное положение

В Линкольнской палате, что на Португальской улице, есть высокая комната, дурно освещенная и еще хуже проветренная, и в этой комнате почти круглый год заседают один, два, три или, смотря по обстоятельствам, четыре джентльмена в париках, и перед каждым из этих джентльменов стоит письменная конторка, сооруженная по образцу и подобию тех, которые обыкновенно употребляются в английских присутственных местах, за исключением разве французской полировки. По правую сторону от этих господ находится ложа для адвокатов: по левую сторону — отгороженное место для несостоятельных должников, и прямо перед их конторками стоит обыкновенно более или менее значительная коллекция неумытых физиономий и нечесаных голов. Эти джентльмены — комиссионеры Коммерческого банкротского суда, и место, где они заседают, есть сам Коммерческий банкротский суд.

По воле прихотливой судьбы, этот знаменитый суд с незапамятных времен был, есть и, вероятно, будет общим притоном праздношатающегося лондонского оборванного люда, который каждый день находит здесь свое утешение и отраду. Он всегда полон. Пары пива и спиртных напитков возносятся к потолку от раннего утра до позднего вечера и, сгущаясь от жара, скатываются дождеобразно на все четыре стены. В один приход вы увидите здесь больше штук старого платья, чем в целый год в Толкучем рынке, и ни одна цирюльня столицы не в состоянии представить такой богатой коллекции щетинистых бород, какую встретите в этой оригинальной ассамблее.

И никак не должно думать, чтоб все эти господа имели какую-нибудь тень занятий или дела в этом присутственном месте, которое с таким неутомимым усердием и соревнованием посещают они каждый день от восхода солнечного до заката. При существовании деловых отношений, странность такого явления могла бы уничтожиться сама собой. Некоторые из них обыкновенно спят в продолжение заседаний; другие переходят с одного места на другое с колбасами или сосисками в карманах или носовых платках и чавкают, и слушают с одинаковым аппетитом; но решительно никто в целой толпе не принимает личного участия в производстве судебного дела. И не пропускают они ни одного заседания. В бурную и дождливую погоду они приходят сюда промоченные до костей, и в эти времена Банкротский суд наполняется испарениями, как из навозной ямы.