Небо и земля - Виссарион Саянов

Немецкие самолеты снизились. Их было четыре. «Неужели бомбить будут?» — подумал Тентенников. Вот и настал день первой бомбежки, которую предстояло ему испытать в нынешней войне. Нет, они не собирались бомбить пустое летное поле. Они просто, на всякий случай, решили прочесать его пулеметным огнем…

Свист пуль пронесся по полю, и самолеты снова взмыли вверх, — они шли на восток. Переждав несколько минут, Тентенников выскочил из щели.

— Горталов! — крикнул он громко. — Гляди-ка, сколько страху хотели нагнать, а вышел пшик. Попали в белый свет, как в копейку.

Но Горталов не отзывался. Тентенников счел его поведение обычным баловством — ведь не было в части большего выдумщика и весельчака — и сердито крикнул:

— Снаряжаться надо…

Казалось бы, самое время Горталову вылезти из щели, а он медлил. Это окончательно разозлило Тентенникова.

— Вылазь, я тебе говорю! — кричал Тентенников, направляясь к догорающему ангару.

Но Горталов и не думал расставаться со своим убежищем, словно налет еще продолжался, и только когда Тентенников совсем близко подошел к щели, он почувствовал: случилось непоправимое…

Тентенников нетерпеливо нагнулся над щелью. Горталов лежал на дне, зарывшись лицом в песок. По его спине текла кровь, и ноги были странно выворочены: смертельно раненный, он, должно быть, пытался еще выбраться из щели…

Наскоро закидав щель песком и камнями и положив на могильный холмик обломок лежавшего неподалеку пропеллера, Тентенников подошел к самолету.

Теперь уже нельзя было медлить с решением. И у Тентенникова оставалась только одна забота: он никак не мог решить, что следует сделать с самолетом. Поджечь его и уехать на автомобиле? Пока был жив Горталов, Тентенников не смел надеяться на то, что доведется подняться самому в небо. Но теперь… ни одного летчика нет поблизости, во всей округе, может быть, на пятьдесят километров. Все эти годы Тентенников изредка летал на учебных самолетах, но и машину, на которой летал Горталов, — знал хорошо… Поднявшись на истребителе, он еще может надеяться, что удастся спасти самолет…

И деятельная натура Тентенникова подсказала ему единственно возможный выход. Он подымется в небо, а автомобиль взорвет. Полетит на восток, на тот аэродром, где ждут его сейчас боевые друзья. «А если доведется встретить в небе немецкие истребители? Что же, тогда приму бой, буду драться до тех пор, пока не собью врага… либо пока не собьют меня. Нет, почему же обязательно собьют? Конечно, в пятьдесят шесть лет нет у меня верткости в небе, которой наделены двадцатилетние, но ведь зато у молодых фашистов с железными крестами смелости меньше, чем у советских людей!»

* * *

…Предскажи кто-нибудь Тентенникову месяц назад, что это случится, старый летчик, конечно, не поверил бы. И вот самое удивительное произошло: он, пятидесятишестилетний старик, ведет истребитель, — кто знает, может быть, через полчаса, через пятнадцать минут он вступит в бой с немцем…

Он летел на тот аэродром, где сейчас находились Ванюшка и Уленков. Как удивятся они, когда увидят на летном поле самолет, приведенный Тентенниковым!

Поистине, более необычного дня не было в его жизни.

И то, что жило в его сердце долгие годы — жажда подвига, мечта о победе, о завершении жизни негаданно могучим и прекрасным взлетом, — теперь было близко к осуществлению. Над бескрайним простором советской земли, в шири родного неба, от моря до моря сейчас режут синеву высот крылья боевых самолетов. Сколько воздушных боев, сколько яростных, беспощадных схваток идет теперь над облаками…

Давно разошлись облака. Синева перелесков, рыжеватые квадраты полей на озерном берегу напоминали Тентенникову о родной земле, которую он летел защищать на этом боевом самолете. Он кричал во все горло, потому что мало ему было вслушиваться в неумолчный рокот мотора, — ему самому хотелось говорить, петь, кричать, чем-то необычайным выразить свою радость и то счастье, которое испытывал он теперь, совсем как в молодую пору.

— Эх, силушка моя! — прокричал Тентенников.

Он увидел вдалеке маленькую черную точку. Фашист?.. Да, это был фашист. Он быстро приближался к самолету Тентенникова.

И то, что было потом, — и мгновение, когда Тентенников увидел черную свастику и черные кресты на крыльях вражеского самолета, и сноп трассирующих очередей, рассекающих воздух, — заслонилось в памяти короткими, неумолимо быстрыми мгновениями боя.

Враг шел в атаку.

Раздумывать было некогда. Тентенников взмыл вверх и сразу же нажал на гашетки своих пулеметов. Черт возьми! Он точно целился. Разом задымили оба мотора немецкого «фокке-вульфа» — самолета одного из самых последних выпусков. Самолет пылал, падал. Вот отделилась от самолета маленькая фигурка, и сразу раскрылся парашют… пылающий самолет вошел в штопор… Но не успев еще насладиться радостью победы, Тентенников увидел, что другой самолет заходит ему в хвост…

…Тентенников очнулся на земле, в кустах, на самой опушке соснового бора. Он не знал, сколько часов прошло после боя, но, должно быть, много: уже занимался над дальними озерами рассвет. Клочья разорванного о пеньки парашюта лежали рядом…

Но где он снизился? Свои здесь или чужие? Далеко ли отсюда линия фронта?

Он вступал теперь в новую жизнь… День необычайных решений и грозных событий кончился. Где-то неподалеку дымятся обломки сбитого им, Тентенниковым, самолета… Что же, недаром погиб самолет Горталова. Все, что он мог сделать, свершено. А теперь — поскорее к своим, к друзьям, к Ванюшке Быкову, к Уленкову… Может быть, после контузии его и в Ленинград отпустят на несколько дней, — он уж тогда повидает своих, наговорится всласть с Еленой Ивановной, с её отцом (и рассуждения стариковские слушать будет, скрывая зевоту), и чаю напьется вволю, и по городу походит в вечерние часы…

У раздорожья послышался гудок автомобиля. Тентенников приподнялся (он почувствовал, что левая нога повреждена при падении) и хотел было выйти на дорогу. Но какое-то чувство удержало его на месте. Если автомобиль свой — и волноваться нечего: по шоссейной дороге до какого-нибудь села добраться нетрудно… А если автомобиль немецкий?

Тентенников решил переждать…

Облюбовав куст и подложив под голову остатки разорванного парашюта, Тентенников заснул сторожким, беспокойным сном.

Спал он недолго. Когда разгорелся рассвет, летчик был уже на ногах. Он медленно прошелся по полянке и, поднявшись на пригорок, как моряк после кораблекрушения, стал разглядывать окрестные места. Нигде не было никакого признака жизни. На самом краю горизонта тянулись дымки над лесами. Раскаты артиллерийской стрельбы доносились издалека, но нужно было очень старательно прислушиваться, чтобы уловить отголосок дальнего боя. Тентенников попытался по компасу определить, где идет стрельба, и вскоре, как показалось ему, понял: бой идет где-то на востоке от него. Он оказался во вражеском тылу. Вырвавшиеся вперед немецкие части отрезали поле, над которым вчера дрался Тентенников.

И, как часто бывало в жизни, в трудную минуту Тентенников стал особенно спокоен, и даже боль перестала мучить.

Он осторожно пробирался по перелескам, по опушкам соснового бора, по кустарнику, поминутно останавливаясь, приглядываясь к местности, прячась за деревьями, если казалось, что его подстерегает опасность.

Раскаты артиллерийской стрельбы смолкли, и дымки на горизонте пропали. Тентенников шел быстрей и быстрей, чтобы выйти к какому-нибудь селению. Там встретятся люди, снова услышит он родную русскую речь, узнает, куда теперь нужно податься…

Места тут непохожи на привольные волжские поля, на богатые села, в которых прошли детство и ранняя юность, но уклад жизни тот же, и та же настоянная на горьких травах тишина, и деревья такие же, как там, в дальнем, навсегда покинутом краю… Хоть бы одним глазком увидеть, как там люди живут!.. В деревнях, наверное, тихо, письмоносцев ждут у околиц, ловят каждую весточку с войны, юноши с котомками и вещевыми мешками за плечами уходят в вечерний простор, и по оконным резным наличникам струится дождь, и пар подымается над полями…

Вдруг издалека потянуло гарью.

На берегу озера еще недавно жили люди; рожь, подымавшаяся на ближнем поле, была живой свидетельницей их трудов. Теперь деревни не было. Ни одной избы не уцелело. Дотлевали на ветру развалины, чернело пожарище. Война прошла тут, и в смрадном нестерпимом запахе было напоминание о смерти. Тентенников тихо побрел к селу…

Он шел по обочине дороги, хранившей следы недавно отгремевшего боя… Чернела земля, разрытая снарядами, огромные воронки — след разорвавшихся здесь авиабомб — перегораживали шоссе, всюду валялись исковерканные винтовки, разбитые пулеметы, брошенные противогазы. Чем ближе к деревне, тем и схватка, должно быть, становилась кровопролитней, а когда дело дошло до рукопашной, люди, очевидно, сбрасывали с себя все лишнее, чтобы быстрей и удобнее изловчиться, нападая на врага. Сколько было здесь пробитых пулями котелков, и притоптанных кованым солдатским сапогом кружек, и разодранных в клочья шинелей!..