Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын

Филипповский курил над картой, а Масловский не курил, как и Ленартович, но тоже стал нервно ходить.

– Тебе, – сказал он Филипповскому, – поручим защиту Таврического. Надо как-то эти противоаэропланные пулемёты привести в порядок, да как-то расставить. А то – налетят!

Филипповский дымил, дымил над штатской картой.

– Надо будет собрать охотников из солдат перед дворцом – и пойти двумя командами на Николаевский и Царскосельский вокзал, если не занимать, то для разведки. Двое из вас пойдут, – говорил Масловский.

Что ж, это чудесная задача – занять целый большой столичный вокзал! Саша подтверждал, что готов идти, но… но… Он искал, вот уже близилась, крутилась в голове какая-то ещё более великая задача.

А Масловский – за это время как-то подтянулся. Насторожился. Остановился у мраморного камина. Будто прислушался. Одной рукой держался за полку, другою стал помогать своим рассуждениям:

– Вся сила – конечно, на стороне Хабалова. На нашей – одна революционная атмосфера. Но именно тут он и проигрывает! Потому что он – колода, и не знает опыта революций. Он концентрирует свои войска в самом центре города – это ошибка! Столица – всегда пылает революционной атмосферой, и здесь его войска рассыпятся! Опыт революций показывает, что правительственные войска побеждают тогда, когда вырываются из заразительной зоны столицы – и потом обкладывают её или во всяком случае наступают извне.

Так удачно он это высказал, такая создалась красивая, умная минута: и всё теряется от промедления – и хочется поговорить! От этого напряжения постигла Сашу догадка, хотя кажется и связи тут не было. Он резко остановился посреди кабинета, повернулся к Масловскому и сказал звонко, гордо, сам отчётливо ощущая свой тон:

– Скажите, а где же находится так называемое правительство? Почему мы его нигде не чувствуем?

– В Мариинском дворце, – ответил Масловский. Ответил, а ничего у него не родилось! И Филипповский поднял глаза в дыму – ещё не охватил.

– Так дайте мне броневик, и ещё грузовик! – вскричал Саша радостным постижением, чтоб только никто раньше этого не высказал. – И я возьму свою команду и ещё наберу охотников – и поеду арестую правительство! Или – разгоню его к чертям!

Все смотрели на него с изумлением. Но и с растущим уважением.

– Но вокруг Мариинского вероятно крепкая защита.

– Если крепкая защита – постреляю, попугаю и уеду. Но я сегодня целый день на улицах и уже несколько зданий взял! Я убедился, что это очень легко! Что защитники старого строя сдаются в одну минуту!

Да ещё несомненное: нападение – лучший способ обороны! Раз у нас всё так плохо, незащитимо – так наступаем!!!

Ну что ж? Ну что ж. – Переглянулись, подумали. – Ну что ж! Если вы предлагаете сами, если вы к этому готовы…

Саша – сейчас был готов ко всему! За сегодняшний день он понял сладость действия. И не боялся – нисколько. Да тот, кто смело действует, – совсем и не находится в самой большой опасности.

Правда, с броневиком он никогда в жизни дела не имел. Но он почти и ни с чем в армии дела не имел. Это всё – освоится.

Главное – дерзость, мгновенность, сейчас – и ехать, сейчас и схватить, пока они этого не ожидают. Арестовать правительство – и кто у них останется? Один Хабалов?

Мысль всё больше нравилась. Но, кажется, колебался Масловский, по силам ли прапорщику арестовать правительство?

Вдруг – раскрылась дверь, и никем не представляемый, сам вошёл блистательный, с отличной выправкой, звеня шпорами, отстукивая сапогами, и доложился:

– Ротмистр Сосновский, гусарского полка! Отдаю себя в распоряжение революции!

И перед кем? перед младшими, перед штатским – ещё задержался в отлично откинутой чести, поражая их.

Все вскочили. Все сразу почувствовали природного военного! Начинало, начинало переходить царское офицерство!

Знакомились, все за руку. И какой симпатичный! – пушистые белые усы, живые остроумные глаза, роскошные рулады голоса, весёлая манера говорить, – просто очаровал и подбодрил их всех.

И Масловский, не теряя времени, предложил ему возглавить экспедицию на Мариинский дворец.

И Саша даже ничуть не обиделся: такое подчинение – по праву, и даже насколько легче ему будет с оружием и с распоряжениями. Да вот уж от чего он был ну совершенно свободен, это от какого-нибудь тщеславия, я или не я, кто старший. Он испытывал никогда не знаемую радость – служить, полностью отдавшись, ничего для себя.

Для себя – хоть смерть. Нет красивее смерти, чем в революцию.

Быстро распределили: Сосновский с Ленартовичем берут броневик, грузовой автомобиль, набирают солдат – и едут штурмовать Мариинский дворец. А два прапорщика, если наберут себе охотников в команды, – едут на Николаевский и Царскосельский вокзалы, тоже в автомобилях, автомобили близ дворца стоят какие-то.

А ещё из кого-нибудь собрать бы разведку в сторону телефонной станции и штаба Хабалова?

Сосновский и Ленартович дружно крупно зашагали по коридору. Саша наслаждался этой ровностью их движений, наслаждался, что нравится всем, что он у дела, что – настоящий военный и именно потому причастен к событиям. А Сосновский – какую-то несдержанную шуточку отпустил по поводу курсистки, промелькнувшей мимо них, даже протянул руку к ней, задержать. (Вот уж, гусар, нашёл время).

Снаружи, в сквере, ещё сгустилось автомобилей и солдат, и разведено было несколько костров. Нашли они предназначенный броневик. Шофёр броневика сразу согласился ехать, а шофёр грузового требовал письменного распоряжения от депутата Керенского. Нашли другого, кто согласился без письменного.

Саша стал кричать «моя команда!», пошёл к тому месту, где их ославил, там были другие, но не свои. Тогда он стал ходить от костра к костру и выкрикивать просто добровольцев на операцию, разумеется не называя какую. Сразу не шли, спрашивали: пешком или на моторе? Узнав, что на моторе, – некоторые покидали костры и шли за ним. Один закричал: «только я на крыле!», и второй: «и я на крыле!», – значит, почётно лежать на неудобном крыле, высунув штык вперёд.

Перед посадкой Сосновский ещё раз и совсем уже не к месту сказал какую-то пошлость на женскую тему, так вольно, что Сашу покоробило.

Но от этого недостойного повода вдруг толкнулась его мысль к Еленьке. И садясь рядом с шофёром, уже под заведенный рычащий мотор, с дюжиной солдат за спиною в кузове и перед тем как рвануть с места, он подумал о ней с новым чувством: не в том унизительном уговаривании, как проходили их последние встречи, но с властным чувством права: он выбрал её – и будет она его! по его воле, а не по своей!

Нет, что-то замечательное есть в войне! Революционной, конечно.

145

По дороге в Таврический привязался Гиммер и неумолчно болтал. Страх не любил Шляпников этих заумных книжных теоретиков, которые напильника или резца держать не умеют, револьвера – брать не брали в руки никогда, но наговорят тебе семь ворохов о пролетариате и о том, как революцию делать. Ты – пересекал границу под Полярным Кругом, ты таскаешься каждую ночь по новым ночёвкам, измучен от бездомья, от бессонницы, – а они в своей чистой одёжке, на чистой квартире, по своим паспортам, ходят в чистую контору – а теперь первые кинутся в прорыв, захватывать места.

А в эти несколько часов от предполудня до сумерок и произошёл великий Прорыв, которого и Шляпников-то всё не мог осознать, дотрясти себя до него, вот ещё на пути к Таврическому, озираясь, всё домекал: так – прорвало до конца? Всё, что загораживало нам годы, – и прорвало?

Но тогда, смекай, менялось и положение партий, и положение лиц.

Соревнование между партиями было и прежде, постоянное, но всегда в пользу левых, интернациональных и боевых, так что состязаться по-серьёзному приходилось только с межрайонцами, то и дело выхватывающими лучшие острые лозунги, ну отчасти с инициативниками, – а все остальные меньшевики, оппортунисты, оборонцы, гвоздёвцы всегда были в ауте, не говоря уже о трудовиках и об энэсах. (А эсеров вообще не было). Но вот, если произошёл Прорыв, то сейчас, жди, в часы и минуты будет решаться совсем новая расстановка сил, кто какие места захватит. Прежние подлинные заслуги теперь станут ничто, а надо – вот сейчас захватывать.

И Шляпников – как никогда отвечал за то, чтоб не растеряться. Перед теми своими отвечал, кто вернётся из Сибири, из-за границы. И перед Лениным особенно, Ленин не простит никакого промаха.

И хорошо, что он поспешил в Таврический в первые же вечерние часы. Тут уже хорохорилась и петушилась вся мелкобуржуазная и литературно-социалистическая публика. Из рабочих районов – никого, а эти, кого давно что-то не видели, так и летели, как мошкара на огонь, носились из комнаты в комнату. И с большой значительностью расхаживали выпущенные из тюрем, хотя просидели кто три недели, как Рафес, кто две ночи – как Капелинский. Среди других как именинник болтался Хрусталёв-Носарь с шашкой на боку – и лез ко всем с объяснениями, что ему ещё сегодня утром грозило три года каторжных работ, и что он с Пятого года несменённый председатель Совета. И важно расхаживал крупнотелый Нахамкис, два военных года просидевший в обывательском футляре. Все уже носились с красными розетками, бантами – и хотели в 7 часов вечера поскорей открывать заседание Совета рабочих депутатов, и все интеллигенты требовали себе мандатов в Совет. Конечно, настоящих выборов на заводах и не могло пройти в сегодняшней суматохе, но хоть кого-то же дождаться рабочих, просто неприлично. Еле Шляпников их пристыдил, уговорил передвинуть открытие на 9 часов. (Про себя рассчитав, что пока, при здешнем составе, у большевиков никаких позиций не будет, и даже сам он не пройдёт в Исполнительный Комитет).