Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

— Прямо-таки авантюрный роман, да и только! — усмехнулся Иакинф.-- Ну и что же дальше?

— Обстоятельства доложили покойному государю, и, обычно столь мягкий, он так разгневался, что приказал заключить самозванца в крепость навсегда "для воздержания от подобных поступков". Вот так и оказался он поначалу в Петропавловской, а потом и в Шлиссельбургской крепости.

— Как же он теперь в Иркутске-то объявился?

— Ну, после смерти императора Александра подал он всеподданнейшее прошение о помиловании и года полтора назад был освобожден из крепости. А как он тут, в Иркутске, очутился, право, не знаю, — заключил свой рассказ Шиллинг. — Числится он в рядовых, но одет в статском и живет на частной квартире.

— Да, гистория прелюбопытнейшая, ничего не скажешь, — опять усмехнулся Иакинф. — Но что же его подвигнуло на такое необычайное предприятие?

— Я и сам про то его расспрашивал. Уверяет, что двигали им самые благородные побуждения. Я, говорит, сын доброго англичанина и с самого детства питался ненавистью к Бонапарту. А от многого чтения при романтическом воображении дышал я в юные лета духом Плутарховых героев. По собственному его признанию, он решил повторить подвиг Жанны д'Арк. Вам может показаться странным, рассказывал он мне, как это юноша, а мне тогда едва исполнилось семнадцать лет, решился на свой страх и риск составить войско из кавказцев. Но вспомните, что простая деревенская девушка Жанна д'Арк, назвавшись посланницею бога, предводительствовала в битвах и освободила Орлеан от осады. Правда, в награду ее сожгли живую, но потом-то чтили наравне со святыми. Или, возьмите, простой нижегородский мясник Кузьма Минин. Поверьте, барон, говорил мне Медокс, имея ум и деньги, можно успеть во многом. Минин на площади принес в жертву отечеству коробку жениных нарядов, по его примеру явились груды богатств, и он через то сделался, так сказать, государственным казначеем.

— Вы верите, барон, тому, что он рассказывает? — спросил Иакинф.

— Да как вам сказать? Бог его знает. Конечно, может, он объясняет свои поступки так, чтобы войти в доверенность, произвести благоприятное впечатление. Но все-таки как то жалко беднягу. Подумать только — пятнадцать лет крепости, а теперь — Сибирь. Он так обрадовался встрече со мной. Со слезами на глазах просил, не могу ли я помочь ему в возвращении в Россию. Я, говорит, хотевший, подобно Гомерову Юпитеру, достигнуть края вселенной, очутился на одной из самых низших ступеней человечества.

— И вы по доброте своей обещали ему помочь, не правда ли? — улыбнулся Иакинф.

— Сказал, что подумаю. Может, и в самом деле написать Александру Христофоровичу? Право, жаль беднягу.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Павел Львович ввел Иакинфа в дом Муравьева, а Иакинф познакомил Шиллинга с Игумновым, с которым, правда, Шиллинг уже состоял в переписке.

Сам-то Иакинф и Игумнов были знакомые старые — еще со времен памятного головкинского посольства.

За время пребывания в Иркутске Иакинф редкий день не бывал у Александра Васильевича. Он и у Иношнной-то поселился, чтобы быть к нему поближе.

Познакомились они, когда, по приезде в Иркутск пышного посольства графа Головкина, Игумнова определили к нему в переводчики. Для посольства это была сущая находка: лучшего знатока монгольского языка и Монголии во всей России, да и в Европе, сыскать было мудрено. Монголистом он был милостию божиею, да и потомственным к тому же. Еще дед его служил смотрителем караванов, отправлявшихся в Ургу и Пекин. И отец его, бессменный переводчик Пограничного правления в Кяхте, трижды исправлял должность пристава, сопровождавшего наши духовные миссии в Пекин — в тысяча семьсот семьдесят первом, восемьдесят первом и девяносто четвертом годах. Да и сам Александр Васильевич трижды побывал в Пекине, бессчетное число раз в Урге, а о наших бурятских степях и говорить нечего — исколесил и обскакал их вдоль и поперек. Он и родился-то в юрте, на границе, и первые годы детства и юности провел между монголов и бурятов, и одевался, как они, и говорил на монгольском языке лучше, нежели на своем природном. Александр Васильевич со смехом признавался, что и до сих пор баранину предпочитает он хлебу. И сам Иакинф, и Потоцкий, и Клапрот восхищались тогда неистощимыми его познаниями. Да и бравым видом тоже — был он тогда молодец молодцом: ростом высок, плечи — косая сажень, черный глаз из-под дуговатой брови глядел по-орлиному. Да и то сказать, ему тогда и сорока пяти не было.

Последний же раз видел его Иакинф, и то мельком, осенью двадцать первого года, когда проезжал через Верхнеудинск на возвратном пути из Пекина. Был он тогда не у дел. Человек характера независимого и беспокойного, самоотверженно выполняя важные и нередко щекотливые препоручения начальства в Забайкальском крае, он и от других требовал честности и бескорыстия, смело обличал чиновников, принимавших службу в Забайкалье за аферу, место — за счастливый случай нажиться. Правдолюбие его не было такого рода, что проходит с первым седым волосом, с чином, с женитьбой, с появлением детей: оно было у него в крови. И естественно, что он нажил себе недоброжелателей и даже врагов самых яростных. Человек неподкупный, он был оклеветан пред сибирскими губернаторами и, несправедливо гонимый Трескиным и Пестелем как "супротивник, зазнаешка, китайский мандарин", а в сущности неустрашимый обличитель их собственных темных делишек, был вынужден оставить службу. И хоть к тому времени уже восемнадцать лет состоял на государственной службе и дослужился до чина надворного советника, Трескин не только уволил его "без мундира и пенсии", но и под суд отдал. Об этом Иакинф с гневом писал в свое время канцлеру с китайской границы, за что сам же и поплатился.

Не имея ни пособия от правительства, ни состояния, Александр Васильевич, однако ж, не унывал. Уехал назад в Верхнеудинск, обзавелся там хозяйством: сажал табак, косил сено, пахал землю, рубил дрова и все свободное время отдавал любимым своим занятиям — продолжал исподволь составлять большой монгольский словарь-корнеслов, начатый им еще тридцать лет назад, когда никто в Европе и не помышлял о таком, составлял монгольскую грамматику, тоже первый в Европе, пополнял свое монгольское и тибетское книгохранилище, собирал и переводил бурятские сказания.

Верные его друзья-буряты не оставляли его и в эти самые для него черные дни. Они предложили ему обучать своих детей по-русски и по-монгольски. Не без труда испросил он у иркутского начальства дозволение открыть частное училище для бурят, и, когда в двадцась первом году Иакинф проезжал через Верхнеудинск, училище это начинало уже свой десятый учебный год. Как бы в отместку за гонения, которым подвергался сам, Игумнов считал своим долгом отыскивать и ободрять юные таланты. И немало потом встречал Иакинф в Забайкалье людей, которые признавались ему, что именно старику Игумнову обязаны они охотою к учению и образованием.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});