Обсидиановый нож - Александр Мирер

…Людей спасло то, что они сбежались к Ахуке. Тепловой удар, высушивший живую и мокрую только что траву, швырнул за деревья мертвую Рокх и свалил с ног Брахака. А яма, пыхнувшая багровым пламенем, была пуста — валил густой пар от потрескавшейся глины, сохранившей отпечаток сферы и глубокие вдавлины монтажных опор. Вот и вся память.

Колька стоял над ямой один, как прокаженный. Огромными глазами смотрела на него Дхарма — она еще лежала на спине Рокх и смотрела на него, застывшего над ямой.

Ему и прежде было знакомо бессилие свершившегося, бунт против необратимости времени, бессильный, невидящий красный туман в глазах. Так было с ним на повороте трассы под Эльбрусом, когда он на долго секунды позже, чем надо было, заметил заструг и, уже зная, что поздно, вывернулся всем телом, и гибкие стальные лыжи разогнулись и бросили его за трассу, и он услышал хруст собственных костей. И с яростной завистью он смотрел на доктора Борю — широкого, красно-рыжего, скользившего по насту от контрольного пункта, чтобы поднять его из снега, наложить шины и отвезти на долгие месяцы в больницу. «Терпишь?» — спросил доктор. «На десятку опоздал, понимаешь?» — сказал Колька и заплакал от ярости.

Одна десятая секунды — пять сантиметров снега при скоростном спуске. Здесь он опоздал на десять секунд, ему хватило бы их, чтобы пробежать по траве, вскочить на верхушку сферы, а крышку, захлопнутую маломощным соленоидом, он вырвал бы из гнезда. Десять секунд. Оттиски опор в сухой рыжей глине. В правой ближней опоре была выемка, она отпечаталась, как выступ — Колька помнил, что выемку прорезал сварщик Чибисов для термометра, две недели назад, а он закрывал полированную сферу асбестовым листом. Десять секунд! Синий кот с плаката поднимал палец: «У меня девять жизней, у тебя — только одна». Вот и свершилось. Из-за десяти секунд. Из-за чего? Он смотрел на носки своих ботинок, блестящие от ходьбы по траве.

Из-за того, что он не законтрил рукоятку автостарта. Вот и все. Он виноват сам.

Вторая жизнь зашевелилась вокруг него. Поднялся из травы Ахука. Тонкая коричневая девушка спрыгнула со спины огромной Птицы и невесомым бегом пролетела по траве. «Ты опалишь ноги», — произнес кто-то на чужом языке. Это был он сам, Колька Карпов, в своей второй жизни. «Да, трава горячая, — ответила девушка. — Они улетели совсем?» Он опустил голову. «Пойдем на пост, Колия?» Он стоял, как столб. Никто больше к нему не подходил. Охотники повели загнанных Рокх по просеке. Ахука вызвал кротов — закапывать свою погибшую Птицу. Брахак развалился в тени, будто ждал чего-то. Да, вот что ему осталось — чашеобразная яма в рыжей глине. Но уже шевелилась и сыпалась земля под ногами — кроты принялись подрывать и обрушивать насыпь вокруг дымящейся ямы. Час-другой — и следа не останется. Зарастет травой. Прощайте.

Девушка стояла рядом с ним, переступала — горячо. «Пойдем, Дхарма». Колька подхватил ее на плечо, вынес за горячий круг. Она держалась за его шею нежными, шершавыми руками. Может быть, и любит. Шея обгорела, пойдут пузыри, волдыри. Он опустил девушку на траву. Потом, все потом, сейчас надо быть одному.

— Пойдем на пост. Но лучше я буду один.

Часть третья

Глава 1

Он слонялся просто так, ноги были вялые, будто во сне. День, два, сколько их еще, бесцельных? Привязывалась чепуха — первый день его мучила нелепая фраза: «Сейчас люди бродят во сне, а проснутся голыми». К ночи он вспомнил: голубые томики, серебряные прямоугольники вдоль корешков — Голсуорси. Длинный ряд, он еще удивлялся, кто их читает. Кроме «Саги», нельзя его читать. Голсуорси… Потом разнокалиберный Александр Грин, Грэм Грин, и еще какой-то Грин, окошко в сад и стол библиотекарши Нади, толстой, рыжеватой, с мягким библиотечным полушепотом.

Охотники тренировались в стрельбе — залетела стрела с плоским наконечником. Николай Карпов подобрал ее и вырезал четыре зарубки, по числу дней. Пошел в дом, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в крыше, на плоском наконечнике. Он видел себя будто нарисованным на иллюстрации в книге — подпрыгивает, вешает стрелу с зарубками.

К закату на стреле оказался паук величиной в сливу. Оплел толстыми нитями, как мачту снастями.

При нем оставались: башмаки с шерстяными носками, станиолевый пакет с эн-зе, пистолет, семь патронов, вощеный коробок спичек, складной ножик — малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Герметические, антимагнитные, пылевлагонепроницаемые, на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… Шмякнуть тебя о дерево, идиота: ключ не спрятал как следует! Если бы он спрятал ключ не под шторку, а в щель датчика, Бурмистров, разиня, так и сидел бы на травке. На десять, на десять, на десять секунд он опоздал! Счастье твое, друг Ахука, ох и счастье твое, что ты смотал удочки…

Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями, после ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, после отпечатка в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Как в желтой воде, проплыла Дхарма. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой — он повернулся к стенке. Листья стен светились с изнанки. Оторванные от черешка, переставали светиться. Он лежал, смотрел на стрелу в крыше. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету трижды прокатился низкий рык, невыразимо-страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Дхарма, проговорив: «Спи, Адвеста». Вскоре после ее ухода стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно… Колька лежал и думал, что девушка ушла вовремя… Он полез бы на нее со страха. Он чувствовал себя бесконечно несчастным, смердючим, отмыться бы под горячим душем, жарко здесь!

Но утром — было это в третий день одиночества — он поднялся с четким намерением. Он должен определиться. Прежде всего определиться, выкорчевать из себя надежду на возвращение, и заняться делом. Ахука говорил, что он нужен Равновесию.

Это было четко: если он не избавится от пустых надежд, то сойдет с ума. Он уже знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет-пойдет… И он вымылся с головы до ног и голову отмылил мочалкой. Снял плавки, лег в ручей, намылился еще раз. Глядя в лезвие ножа, подбрил бороду, оставив ее только на подбородке. Выполоскал рот. Почистил ногти ножом. Срезал ветку и отшомполил пистолет до блеска, смазал его комочком солидола, застрявшим в магазине. Застегивая охотничий пояс, он уже не видел себя извне, иллюстрацией к скверной книжке, уже не хотелось бормотать — говорить. Он видел ствол гонии, розовый под восходящим солнцем, неправдоподобно-густую зелень поляны, а над головой — внимательную обезьянью рожу. Тарас Бульба сидел на стволе и показывал ему банан: вертел желтую колбасину в задней руке. Нет, есть не хотелось. Он пошел к гонии напрямик, оставляя дома по левую руку. Гония закрылась и, потеряв направление, Колька забрел в лес, под деревья ниу с огромными светло-серыми листьями. За полосой деревьев — кусты, цветущие неистовым лиловым цветом. В кустах хрюкало, пыхтело, и прямо в ноги выскочила собака, остроухий рыжий пес, подбежала молчком, грозно оскалилась, и пыхтенье в кустах затихло. Бежать нельзя, подумал Колька. Собака наступала на него, вздыбив холку, а он босой, не отобьется… «Рыжик, Рыжик!» — пробормотал он. Собака бросилась — он отшиб ее пяткой, — из кустов высунулось что-то огромное, рогатое — хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, и рогатый полез из кустов. Носорог! Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазками, а пес орал на него, загоняя обратно. Носорог еще наполовину был в кустах, когда заметил человека. Он опустил рог, рванул — лепестки взлетели фонтаном. Колька ужасным прыжком отскочил к дереву, схватился за ствол — вплотную к его руке проскочила туша и с топотом, под острым углом к земле развернулась и атаковала снова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});