Место - Горенштейн Фридрих Наумович

Значит, она заметила. Меня обдало холодной испариной, точно нечто стыдное, что скрываешь намертво, стало известно всем. Тем более что за столом после этих слов Маши наступила некоторая тягостная и неловкая пауза.

Оставь свои капризы, Маша, — сказала наконец Рита Михайловна (журналист все время молчал, и мне показалось, что лицо у него опухшее от бессонницы. Этот вид мне хорошо знаком). — Ты красивая девушка, — продолжала Рита Михайловна, стремясь игривостью замять неловкость, — неудивительно, что на тебя смотрят молодые люди.

— Молодые черносотенцы…

— Почему черносотенцы? — нарушил наконец молчание журналист. — Что ты вообще понимаешь в этом сложном для России вопросе?…

— Ах, для тебя это уже сложно. — резко сказала Маша, — быстро же ты деградируешь.

— Последнее время, Маша, — сказала Рита Михайловна, — ты не можешь посидеть с родителями за столом две минуты спокойно… Так, чтоб не наговорить пакостей… Ты ведь отлично знаешь, что твой отец всегда помогал и поддерживал евреев… У него все друзья евреи, так что отца самого даже считают евреем, несмотря на то, что он дворянин, уроженец Тверской губернии, — она сказала именно по-старорежимному — «губернии»…— Русского человека вообще редко встретишь в нашем доме, — добавила она уже явно некстати и заговариваясь, потому что и Маша и журналист одновременно посмотрели на Риту Михайловну протестующе, а Маша еще и возмущенно.

— Ну, мама, поздравляю, — сказала Маша, — договорилась ты до ручки… Мне-то наплевать, я взрослая, но Коля ведь еще мальчик…

— Ладно, — быстро сказал журналист, — давайте завтракать, а то мы тут наговорим…

Несмотря на вкусную пищу, ел я торопливо и без аппетита. Близость Маши волновала и пугала меня. А она, высказавшись, ела спокойно, совершенно не обращая на меня внимания.

— Кстати, — сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе, — кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое — столовая, которая по вечерам используется как клуб…

— Что значит «анонимный», — спросил журналист, — в каком смысле?

— Ах, это теперь распространилось, — сказала Маша, — дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…

— Вот как, — сказал журналист, — какой же?

— Мифологические основы антисемитизма, — сказала Маша.

— Boт как, снова повторил журналист мне показалось, с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойсгвом.

— Искалечил страну Хрущев, сказала нервно Рита Михайловна.

— Глупая ты, мама, сказала Маша. Тебе бы в Охотном ряду рыбой торговать…

— И это ты говоришь матери при чужом человеке? сказала не нервно уже. а даже как-то устало Рита Михайловна.

— Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника, — сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.

— Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? — спросила Рита Михайловна.

— Да, мама, — сказала Маша.

— Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…

— Хорошо, мама, — сказала Маша, — я так и сделаю.

Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.

Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом, очевидно, переодеваться для поездки в город.

— Ох-хо-хо, — по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.

— А где Коля? — спросил я.

— Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала, — сказала Рита Михайловна.

— У меня все в порядке, — оглядываясь и понизив голос, сказал я.

— Уже? — удивленно и радостно спросила Рита Михайловна. — Говорили с Колей?

— Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать…— И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.

Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.

— Немного по-мальчишечьи, — сказал он наконец.

— Ну и прекрасно, — возразила Рита Михайловна.

— Тише, — сказал журналист.

Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.

— Машину мне не дашь, папа? — спросила она.

— Нет, — сказал журналист, — мне она понадобится.

— Что ж, я на автобусике, — сказала Маша, — если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.

— Мне некогда, — сказал журналист.

— Еще чего не хватало, — добавила Рита Михайловна, — нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.

— Как знаешь, — обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша, — Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. — Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: — Эй, ты, махровый… Говнюк черносотенный… Голову оторвем…

Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того, как хлопнула калитка.

— Напрасно мы ее отпустили, — сказал журналист, вскакивая, — с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… — Он подошел к калитке, но Маши уже не было. Какого черта ты с ней ругалась? — грубо и не стесняясь меня, крикнул журналист жене. Выгнала дочь из дому, мать называется…

— Ради бога, не сейчас, — тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И что ты виноват… Ты… ты… Со своими антисоветскими штучками… Со своими евреями. Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно, привыкший, да и отвлеченный иным, скачал мне:

— Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, может, успеете… Скажите, отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…

Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы что ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но. очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей с тем, чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.

— Маша, — сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука. — Маша, — повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу. — Маша, — в третий раз, после долгой паузы, повторил я, — за что вы так со мной?… У меня была такая тяжелая жизнь…