Брокен-Харбор - Тана Френч

О, сынок, прости меня.

– Все нормально. Все хорошо. – Яркие цвета вспыхивали в дюнах, бежали к воде, перед ними вытягивались длинноногие тени. Послышался девичий смех, я не мог разобрать, Амелия это или нет. – Можно я пойду?

– Да, конечно, милый. Иди. – Пальцы ее теребили цветастую юбку. – Не волнуйся, Майк, больше такое не повторится, обещаю. Прекрасного тебе вечера.

Когда я вскочил – уже поднимая руку, чтобы в сотый раз проверить, не растрепались ли волосы, проводя языком по зубам, чтобы убедиться, что в них ничего не затряло, – она поймала меня за рукав.

– Мам, мне надо…

– Знаю. Я на секундочку. – Она притянула меня к себе, прижала ладони к моим щекам и поцеловала в лоб. От нее пахло кокосовым маслом для загара, солью и летом.

Потом все винили отца. Мы – он, я и Джери – старались сохранить наш секрет, и это получилось у нас слишком хорошо. Никто даже не подозревал, что иногда мама плакала днями напролет, что могла несколько недель лежать в постели, уставившись в стену. Однако в те времена соседи заботились друг о друге – или следили друг за другом, это как посмотреть. Вся улица знала, что маме случалось по нескольку недель не выходить из дому, что бывали дни, когда она едва могла пробормотать “привет” или, вжав голову в плечи, бежала прочь от любопытных взглядов.

Взрослые пытались быть потактичнее, однако в каждом соболезновании сквозил немой вопрос; парни в школе даже не старались. Всех интересовало одно: когда она ходила потупившись, не прятала ли она фингалы? Когда безвылазно сидела дома, не дожидалась ли, пока срастутся ребра? Если она вошла в воду, значит, до этого ее довел мой отец?

Взрослых я затыкал холодным непонимающим взглядом, а одноклассников, которые слишком наглели, избивал до крови, пока сочувствие ко мне не иссякло и учителя не начали оставлять меня после уроков за драки. А ведь мне нужно было возвращаться вовремя, чтобы помогать Джери управляться с Диной и брать на себя часть работы по дому, – на отца надеяться не приходилось, он и говорил-то с трудом. Тогда я и начал учиться сдержанности.

В глубине души я не винил их за вопросы. Это смахивало на обычное плотоядное любопытство, но даже тогда я понимал, что дело не только в этом. Они хотели знать. Как я и сказал Ричи, причинно-следственная связь – это не роскошь; отними ее, и мы окажемся парализованными, будем цепляться за крошечный плот, раскачивающийся на бурных волнах бесконечного черного моря. Если моя мать могла войти в воду “просто потому”, значит, так могли поступить и их матери, и они сами – в любую ночь, в любую минуту. Когда мы не видим закономерности, то складываем фрагменты вместе, пока она не появится – поскольку нам это необходимо.

Я дрался, потому что они видели неверную закономерность, а вывести их из заблуждения я не мог. Я понимал, что они правы в одном: ничто не происходит без причины. И только мне одному было известно, что в смерти матери виноват я.

Постепенно, ценой огромных усилий и боли, я научился с этим жить. Обойтись без этого понимания я бы не сумел.

“Никакой причины нет”. Если Дина права, то жить в этом мире нельзя. Если она ошибается, если – и это должно быть правдой, – если мир нормален и с оси сорвалась только странная галактика у нее в голове, значит, все это случилось из-за меня.

Я отвез Фиону в больницу.

– Вам нужно будет зайти к нам и дать официальные показания по поводу браслета, – сказал я, остановив машину.

Она на секунду зажмурилась.

– Когда?

– Сейчас, если не возражаете. Я могу подождать, пока вы передадите сестре вещи.

– Когда вы собираетесь… – она указала подбородком в сторону здания, – сообщить ей?

Арестовать ее.

– Как можно скорее. Вероятно, завтра.

– Тогда я приду потом. А до тех пор побуду с Дженни.

– Вам будет легче, если вы зайдете сегодня вечером. Прямо сейчас вам будет с ней тяжело.

– Да, наверное, – без выражения ответила Фиона.

Она вылезла из машины и пошла прочь, держа мусорный мешок в обеих руках и отклоняясь назад, словно несет непосильный груз.

* * *

Я поставил “БМВ” в гараж и дожидался у крепостной стены, притаившись в тени, словно шпана, чтобы смена закончилась и парни разошлись по домам. Потом я отправился к главному инспектору.

О’Келли все еще сидел за своим столом, склонив голову в круг света, отбрасываемого лампой. На кончике его носа висели очки для чтения, и он водил ручкой вдоль строк бланка с показаниями. Уютный желтый свет подчеркивал глубокие морщины вокруг глаз и рта, седые пряди; сейчас шеф был похож на доброго старика из сказки, на мудрого дедушку, который знает, как все исправить.

За окном небо налилось по-зимнему густой чернотой, и по углам, вокруг неровных штабелей из папок, начали собираться тени. В детстве я однажды увидел похожее место во сне и с тех пор всю жизнь пытался его найти. Казалось, я должен навсегда запечатлеть этот кабинет в памяти, запомнить до мельчайших подробностей, но он уже сейчас таял на глазах.

Я шевельнулся в дверном проеме, и О’Келли поднял голову, на долю секунды показавшись усталым и грустным. Потом его лицо застыло, утратив всякое выражение.

– Детектив Кеннеди, – сказал он, снимая очки. – Закрой дверь.

Я так и сделал и стоял у закрытой двери до тех пор, пока О’Келли не указал ручкой на стул.

– Утром ко мне зашел Квигли, – сказал он.

– Он должен был предоставить это мне, – отозвался я.

– Я ему так и сказал. Он с видом монашки ответил, что не доверяет тебе.

Вот гаденыш.

– Скорее, хотел выложить свою версию первым.

– Ему не терпелось утопить тебя в дерьме. Едва в штаны не кончил от предвкушения. Но вот в чем штука: да, Квигли может исказить правду, но на моей памяти он ни разу не выдумывал что-то на ровном месте. Слишком бережет свою шкуру.

– Он ничего не придумал. – Я нашел в кармане пакет для улик – казалось, я засунул его туда несколько дней назад, – и положил на стол О’Келли.

Он не прикоснулся к пакету.

– Изложи мне свою версию. Мне понадобится письменная объяснительная, но сначала я хочу услышать все от тебя.

– Детектив Курран нашел это в квартире Конора Бреннана, когда я вышел на улицу позвонить. Лак для ногтей совпадает с маникюром Дженнифер Спейн. Шерсть – с вышивкой на подушке, которой задушили Эмму Спейн.

О’Келли присвистнул:

– Нихера себе мамуля. Ты уверен?

– Я провел с ней целый день.