Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

Макариха в ужасе хватает меня за руку. Я опять терпеливо объясняю и наконец прошу добрую старуху.

Она согласна. Но куда же я его дену? В ее доме сохранять нельзя: мало ли что может случиться? И что, если в селе узнают? Нет, лучше оставить залом и уйти.

Я подчиняюсь благоразумию, но внутри меня все сопротивляется. Воображение рисует целые картины. Вот Макарихина девчонка увидала у меня залом, шепнула соседям. И пошло гулять по селу:

«Так вот кто Макарихин охотник! Вот зачем он здесь живет!»

В будни на меня косятся и остерегаются, в праздник пьяные ругают, бьют камнями окна. Бежать? Но если бежать нельзя. Может быть, мне и некуда бежать; может быть, я глубоко связан с этим краем и людьми. Тогда какая же страшная темная сила сдавит меня. Кошмар, настоящий кошмар!

Вот Макариха идет по краю лога и собирает грибы. Внизу, в Чертовом Городище, их много больше, но она боится. Я спускаюсь. И в первый раз за все время мне жутко. Ведь там, в логу, какие-то тютеньки…

* * *

В это лето луга не успели убрать, – рожь подошла. Мужчины остались на покосе, женщины принялись жать. В Тютенькином логу молодые тетерева стали чернеть. Я иду туда охотиться. Впереди меня молча идут две женщины с серпами на шее. Старуха – в лаптях, молодая – босиком и в одной длинной холщовой рубашке. День желтый и жаркий до упаду. Кто спешит сжать недожатое, кто – скосить недокошенное; но больше везут. По всем дорогам к селу один за другим тянутся возы, как караваны верблюдов.

Мы спускаемся в низину. Белая песчаная дорога зеленеет, показываются осоки и черная болотная вода. Обе женщины припадают к ней и пьют.

– Что вы делаете, остановитесь, – холера!

– Бог милостив, – отвечают женщины.

Я знаю, что эта низина проходит чрез зараженную холерой деревню, что пить эту воду, значит, принимать яд. Я рассказываю этим женщинам все, что знаю о холере, и убеждаю их пить кипяченую воду.

Они смеются. Ведь отсюда до их деревни десять верст; разве наносишься кипяченой воды! Здесь все пьют болотную воду.

Мы переходим по кладкам еще одно низкое место и еще. Суходол и низины, поля и луга, ржавые лужицы, осоки, голубые стрекозы…

«Не пейте сырой воды», – вдруг отчетливо представляю я себе петербургскую казенную надпись. И вот все, что я мог посоветовать женщинам. Но это не то… Немыслимо ставить над каждой лужицей столб с надписью: «Не пейте сырой воды».

Как же быть?

– Бог милостив, – повторяю я бабьи слова. И, спускаясь в Чертово Городище, проникнутый народными преданиями об этом месте, совершенно ясно представляю себе, что холера от черта. Вылезали из-под этих темных камней, из привала, хвостатые черти в дополуночный час, заламывали заломы, на погибель человеческого рода. Вот отчего в это лето, говорят, так много заломов и черных прожинов…

Бог милостив!

Под вечер с полной сеткой убитых птиц я вылезаю из Чертова Городища на поле и бросаюсь в первую копну. Лежу усталый, как мертвый, с открытыми глазами. Вижу желтое оржанище и низкое, но все еще желтое солнце. Недалеко, где кончается поле и начинается луг, мужик в лиловой рубашке косит траву, женщина сгребает сухие ряды. На край поля подъезжает курносый мужичонка с мальчиком и складывают последнюю копну в телегу.

– А у меня ослепни корова, – говорит он, укладывая снопы.

Косцы молчат.

– Корова, говорю, у меня ослепла.

На лугу все молчат.

– Бабенка сжала залом, – продолжает мужик, – и покатилась. Привезли в село – померла, слюнями истекла. Косцы бросают работу.

– Какая бабенка? Где залом? – спрашиваю я.

– Там.

Это тот залом, те женщины, которых я видел утром.

Вскакиваю с копны.

Нет! Вот они обе, старуха и молодая, идут по дороге, серпы за шеей, возвращаются домой. Не они… На поле много женщин, много всяких заломов и прожинов.

– Вот, – говорят мне усталые бабы, – придем домой и попьем кипяченой водицы, как ты говорил.

Косцы кончают косить. Мужик с мальчиком на возу уехали. Я иду за всеми в село. Впереди нас пылит дорогу стадо, звенят колокольчики, пастух трубит, вызывая последних коров из леса. Входим в село вместе со стадами белых гусей и коров. Женщины хворостинками загоняют животных. Везде – ржанье, мычанье, гусиное гоготанье и отрывистые окрики:

– Машка! Зарока! Пропадите вы, пропадущие!

Вечереет, темнеет; воздух звенит несметной июльской мошкарой. Кипит последняя работа, будто спешат перегнать темноту. Ни одного задумчивого взгляда в наступающий вечер, – все проходит так…

Один только седой дед Сапер громадной копной стоит на бугре возле своей избы и созерцает. Он мне улыбается. Мы с ним – большие приятели.

– Как охота? Послал что господь? Ого-го! Молодчина!

В избе деда голосит, причитывая, женщина.

– Что это, старый?

– Внучонка бог прибрал.

Старик все с радостью глядит на моих птиц, будто там, в избе, – не покойник, а так…

Мошкара звенит в воздухе. Сколько сотен ее гибнет при одном только почесывании старого деда.

Все реже и реже окрики и гуще тьма. Не перегнать деревенскому труду вечера и тьмы.

* * *

Утром в селе звонят.

– Душу провожают! – говорит мне толстый лавочник и крестится.

Вокруг нас – кули с мукой и крупой, ящики с гвоздями и всякой всячиной.

– Исправник приезжал, – рассказывает лавочник. – Собирал нас в пожарном сарае, не велит пить сырой воды, есть яблоки и огурцы, базары отменил, ярмарки не будет.

– Это хорошо, – говорю я.

– Какая категория… – отвечает он уклончиво. – Ежели по первой категории, то совершенно верно – хорошо; а ежели по второй, – то и не очень. Главное дело, конечно, – закон, и спора тут никакого быть не может, потому закон – и все кончено. Грязь, вы говорите. А скажите, где грязи нет? Где человек живет без грязи? Ежели взять Москву. Вам известно, какой в Москве воздух?

– Известно.

– То-то. В Киеве дерева насажены, а под деревьями знаете что?

– Знаю.

– В Петербурге, говорят, чисто. Не знаю, сам не бывал. Но ведь, полагаю, и там есть такие места?

– Есть.

– Чище нашего места и нет, пожалуй; потому у нас озеро и воздух от него легкий.

– От чего же холера?

Лавочник смотрит на меня, как тогда Макариха смотрела на залом.

– Мы в ней не виноваты, – говорит он наконец.

– Кто же виноват?

– Подкидная… – шепчет лавочник. – Приходили в село люди. В колодцы бросали яблоки, в озеро сыпали соль. Воду отравили, воздух загрязнили. Травят, губят, крещеный народ переводят. Кто помер – радуйся; живого в землю закопают.

Звонят. Душу провожают.

Лавочник крестится. Темная туча висит над озером. Гром гремит.

– А впрочем, – говорит лавочник, – все одно помирать. Помрешь так, а не хочешь так, – громом убьет.

«Шахтеры» в деревне

Я сел в чистенький вагон третьего класса и, довольный целой лавочкой, уснул. Вдруг на какой-то станции ворвались мужики с пилами, косами, гармониками и запахом пота, махорки и водки. Многие были очень пьяны и крепко ругались. Я встал и забился в угол у окна, но один пьяный с обгрызенными рыжими усами, уставив в меня свои мутные, бессмысленные глаза, с великой руганью потребовал от меня свой чайник. Призывая всех в свидетели, он кричал, что я украл его чайник. Разъясняя трезвым спокойно, что я чайника украсть не способен, скоро я привлек к себе общие симпатии, а пьяный уснул. Но, просыпаясь время от времени от толчков поезда, он мгновенно вспоминал свой чайник и снова лез на меня с ругательствами. В моем тревожном и кошмарном сне мужицкий потерянный чайник разрастался до ужасающих размеров.

– Кто этот мужик, откуда? – спросил я других.

– Шахтер, – ответили мне, – едет с Горловки в деревню к рабочей поре, помогать.

В другой раз я встретил недавно шахтера на большой дороге. Мы с попутчиком спешили к поезду. Вдруг ось сломалась… Деревня далеко, кузницы нет, ночь наступала. И вот едет телега, на ней – пять баб и мужчина в пиджаке, очень черный. Мне пришло в голову попросить этих проезжающих взять наши небольшие чемоданы, а самим идти пешком. Бабы отнеслись к нам очень сочувственно, но черный мужчина, тупо уставив в меня глаза, сказал:

– Богатые… Посидите ночь на дороге, вам так и нужно, чужеспинники…

И, стегнув лошадь, проплыл в сумерках со своими бабами, как кошмарное наваждение.

– Шахтер! – сказал нам ямщик.

А то вот шел я на днях по узенькой тропинке у реки лугом; навстречу мне шагал парень с гармоньей, круглолицый, угреватый, приземистый, и, работая локтями, кажется, стремился так растянуть свою гармонью, чтобы она, лопнув, издала какой-нибудь особенный и окончательный звук, после которого уж не нужно было и тянуть, а все бы стало совершенно ясно, спокойно и просто на свете. Поравнявшись со мной, парень не посторонился, – напротив, чуть не столкнул меня в реку, – а сам пронесся, как буря. Окончательный звук, видно, не давался ему, и, казалось, потому-то он и несся ураганом по лугу.