Конь Рыжий - Полина Москвитина

– Трофим!

– Слушаю, господин есаул.

– Дядю Кондратия Урвана помнишь?

– Так точно, господин есаул. Я в его семье возрос до призыва в войско.

Боженька! – озарило Дуню. Так вот на кого похож этот мордастый казачина! От одного его взгляда холодела спина. Племянник Кондратия Урвана – мучителя шестнадцатилетней Дуни!..

– Знаешь, кто застрелил дядю?

– Так точно, господин есаул. Эта вот шлюха. Я ее давно держу на примете. Но как вы сказали повременить, следственно. Я бы…

– Сдери с нее полушубок, – приказал Потылицын, доставая портсигар; теперь уж не до соблюдения тополевого устава.

Трофим содрал с Дуни полушубок – в карманах что-то стукнуло. Сунул руку… бомба-лимонка! У есаула папироса выпала из пальцев. Вот так гостинец! И Дуня, чуть опомнившись от оглушительных ударов, жалостливо вскрикнула:

– Боженька! – Как она могла забыть, что в одном кармане полушубка бомба! А в другом…

– Кольт, господин есаул! – сказал Трофим, таращась на Дуню. И самому страшно стало. – Быть бы нам, господин есаул, упокойными, кабы я ее хорошо не двинул под санки. Из памяти враз вышиб.

– Врешь, врешь, поганец! – вскрикнула Дуня, но не успела подняться, как от удара Трофима отлетела к двери в моленную горницу. – Каратели! Каратели!

Потылицын снова достал папироску и, не прикуривая, кивнул Трофиму на Дуню:

– Зажми ей голову в коленях да всыпь как следует ножнами!

Держась за косяк двери, Дуня пыталась подняться, но Трофим схватил ее за узел растрепанных волос и так тряхнул, чуть голову не оторвал от плеч. Сунул голову промеж коленей, стиснул, и Дуня взвыла.

– Не на смерть! – предупредил есаул, прикурив папиросу. – Ты еще скажешь нам, шлюха, куда девала папашино золото! Для кого ты припасла бомбу и кольт? Мы расколем и твоего поручика. Чинно-благородно, как говорит Коростылев. Ясно? А завтра спровадим с протоколами допроса в контрразведку. Там тебя разделают под орех. – Потылицын сверкнул глазами, погрозил пальцем племяннику Урвана: – Ни одна душа не должна знать, где эта тварь находится! Уехала в Курагино вместе с поручиком Ухоздвиговым. Понял?

– Так точно, господин есаул, – рапортовал Трофим, не отпуская Дуню.

– Влупи ей для первой радости! Да заткни ей пасть! – приказал Потылицын, подбрасывая на ладони бомбу-лимонку. Вот оно как бывает в жизни: если бы не забыла в трудный момент, что лежит у нее в карманах, не править бы ему ни тополевой, ни карательной службы!

Трофим связал Дуне руки холщовым рушником. Подтащил ее за волосы поближе к двери и затолкал в рот тряпку, подвернувшуюся под руки.

– Оттащи ее в тот угол и смотри за ней, – приказал Потылицын и позвал Апроську из жилой горницы, но та до того перепугалась, что никак не могла встать с лавки. «Мамонька, мамонька, мамонька!» – бормотала, хватаясь за Меланью.

Потылицын прошел в горницу:

– Ты слышишь? Али твои уши сатано копытами заткнул? Зову на моленье. Тащи ее, Меланья. Или я вас сейчас же ввергну в геенну огненну! Духовник ваш – Прокопий в сатану обратился, на святое праведное войско единоверцев позвал. Перед иконами скажите, кто подбил его на восстание?

– Осподи, осподи – тряслась Меланья, ребятишки тоненько повизгивали.

– Сят, сят, сят! – крестился кроха-Демка.

– Осподи, саси нас, – лопотала Манька, пуская пузыри.

Фроська в люльке сучила голыми ножонками и визжала, визжала.

У есаула пропала охота допрашивать перед иконами очумелую Меланью с Апроськой.

– Сидите здесь. Тихо чтоб! Божий праведник Трофим допросит ведьму в моленной горнице, а вы тут заткните себе уши. И смотрите! Если кто в Белой Елани узнает, что у вас мы допрашивали ведьму – дом вместе с вами будет сожжен. Молите бога, что я не приказал сжечь его сейчас за упокойного духовника-дьявола.

Что просходило в моленной горнице, ни Меланья, ни Апроська не видели. Они сидели, заткнув уши, ни живы, ни мертвы, прильнув друг к дружке, исходя в ознобе, а за стеною слышалось чье-то натужное мычанье, кого-то били, что-то двигали, гудели грубые мужские голоса: «Где слитки?! Слитки?!»

Смерть колотилась в стены, и кто знает, не ворвется ли она к ним, несчастным, в жилую горницу?

Потом вышел красномордый казак в расстегнутой гимнастерке и потребовал ключи от амбара. Меланья без слов отдала.

– Ты вот што, баба! В амбар упрячем ведьму, а вы – нишкните! Чтоб духу вашего не слышно было. Девку господин есаул возьмет в залог. Ежли заглянет кто в амбар – девке кишки выпустим, а тебя с выводком поджарим.

– Мать пресвятая богородица!

– Не причитай. Собирайся, ты! – кивнул на Апроську. – Што глаза вылупила? Ждешь, чтоб в моленную потащил, и вздул там? Ну!

– Мамонька! Мамонька!

Казак схватил Апроську за льняную косу, со щеки на щеку ударил ее и приказал, чтоб не визжала, а у Меланьи потребовал ее одежду.

IV

Меланья слышала, как зазвенели колокольчики в улице, и вскоре стихли. Уволокли Апроську. Куда? В какой залог? Не понимала.

Она сидела на лавке возле ребристых березовых кросен, за которыми с Апроськой по вечерам коротали зиму. От зари до зари крутилась она по хозяйству: холсты надо наткать, чтоб одеть себя и ребятенок, за скотиной смотреть, ездить в лес за дровами, за сеном и соломой. И все это одной, одной. А хозяйство разорялось. Пару коней угнал Филимон, оставив старого мерина и кобылу-четырехлетку, от трех коров – одна теперь, от полусотни овец – два десятка, и так все к одному – к разору. А за што? Неведомо. Был царь – пихнули царя, не жалела и не думала о том – нудились свои заботушки. Временные, потом красные на малый срок и вот казаки, белые, значит. Лихо приспело.

Она не плакала – слезы иссохли в сердце. Ребятенки цеплялись за ее длинную посконную юбку, она их машинально поглаживала по головкам. Вечер темнил горницу – надо бы детишек покормить и спать уложить, а в руках и ногах такая слабость, что встать не может. Манька отважилась выглянуть из горницы в переднюю избу, а там и в моленную посмотрела. Прибежала к Меланье.

– Ой, мамка! В моленной иконов которых нетути!

– Ты што, оглашенная! Поблазнилось те.

– Не, мамка. Нетути.

Призвав на помощь святителей, Меланья пошла в моленную и, не переступив порог, обмерла: на иконостасе во всю стену белели квадраты – икон нету. Спасителя, святого благовещения, святого Георгия, святой троицы – древнейших поморских иконушек и писания нету! Оно лежало на виду, возле поминальной золотой чаши. И чаши нету! Сосчитала пятна – семь старинных иконушек утащили анчихристы!.. На веки вечные испоганена моленная. Что скажут старцы?!

– Погибель нам, детушки! – заголосила Меланья, а вместе с нею Манька и Демка заскулили, как щенята.

Наплакались, причитая, и тогда уже Меланья посмотрела на пол. В окна из поймы падал свет. Мерцали свечи, оплывая узорчатыми потеками. Валяется пустая четверть из-под кваса. Выпили квас, лиходеи!.. Кровать духовника разворочена, и на полу, выскобленном до желтизны дресвою, резко отпечатались пятна крови.

Пытали ведьму, значит. Какую ведьму? Меланья узнала Евдокию Юскову в полушубке, как только та вошла в их избу. Так, значит, Евдокея ведьма? Меланье ничуть не жалко ведьму. Пущай казнят хоть всех ведьм, а вот иконушки-то украли, господи!..

Не было сил прибрать в моленной – потушила свечи, и не помолившись – моленная-то опаскужена! – вышла, плотно закрыв дверь.

Усадила ребятишек за стол, достала из печи чугунок с обедешными щами, налила всем в одну чашку, хлеб нарушила, подобрала крошки себе в рот. Потом достала большим ухватом один за другим два ведерных чугуна с распаренным овсом и картошкою для свиней, вылила в лохань, перетолкла деревянным пестом и опять вспомнила: казак наказал, чтоб духу ихнего не слышно было.

Как же идти кормить свиней, задать сена коровам, лошадям и овцам?

Надернула на плечи полушубчишко, вынесла лохань на крыльцо, оглянулась по ограде – никого. Спустилась вниз с кормом и завернула за крыльцо – свинарник был под сенями. Ахнула! Черный кобель на цепи лежал мертвый возле собачьей будки. А она и выстрела не слышала!

– Осподи, помилуй! Может, и свиней утащили?

Наклонилась к лазу в свинарник:

– Чух, чух, чух!

– Рюх, рюх, рюх, – дружно отозвались свиньи.

Живые! Слава те, господи! Принесла им корм.

Сходила в избу за подойником, и когда шла на скотный двор мимо амбаров, опасливо покосилась на двери – замки висят и никого не слышно.

Задала сена скотине, подоила корову и, возвращаясь с молоком, из одного амбара услышала мычание. «Ммм-мы-мммы-мммы», – протяжно так, вроде корова телится. Истая ведьма! Искушает!

– Свят, свят, свят! Да сгинет нечистая сила, да расточатся врази иво, спаси мя, – скороговоркой прочитала молитву, и так бежала в дом, что молоко расплескала из подойника.

Перекрестила косяки двери, окна от наваждения нечистого, уложила ребятенок к себе в кровать и притихла, боясь пошевелиться.