Лис - Михаил Нисенбаум

словно в этой части города тебя знают и любят все. Расстаемся – и надо что-то сказать перед разлукой. Кому сказать? Что-то сделать, а что?

Студенты ничего не знают о его борьбе, поражении, увольнении. У них своя жизнь, свои заботы. Уйдет он – придет другой преподаватель, лучший или худший. Студент и лучшему порадуется, и худшего переживет – мало ли плохих преподавателей, скучных предметов, невразумительных учебников?

И все же уйти молча, ничего не сказав, – как-то не по-людски. В эти дни, входя в аудиторию, он смотрел на учеников иначе: прощание многое открывает в тех, с кем прощаешься. Жаль, а впрочем, еще и забавно, что они ничего не знают. В среду он наконец решился. В конце третьей пары (в той самой группе, где училась Марина Уланова, похожая на ректоршу во дни цветущей юности), вздохнув, он обвел студентов торжественным взглядом и заговорил:

– Не по теме. Сегодня мне нужно сказать вам самые важные вещи. Видите ли, с будущей недели я больше не работаю в университете. Это будет не последний урок, не сведения о грамматике, даже не припасенная на случай житейская мудрость. Должен вам кое в чем признаться. Я имею в виду, это разговор о признательности. Обращаюсь к вам – то есть, с одной стороны, лично к вам, с которыми мы прожили вместе эти полгода… Да-да, и особенно к вам, Хотьков. Извините, никакой друг, никакая подруга не конкурент вашему телефону. Когда вы с ним распишетесь наконец, позовите нас всех на торжество, мы будем кричать «горько» и считать до ста. С другой стороны, к вам – это вообще ко всем первокурсникам, с которыми мы изучали латынь на протяжении двадцати лет. Их здесь нет, но во мне они живут, так же, как и вы, о чем и речь.

Я благодарен всем вам за то, что двадцать лет вы давали мне легко просыпаться к первой паре и каждый август томиться ожиданием начала учебного года. Вы учили меня держать удар, не щелкать клювом, из-за вас я разучился стареть и быть неинтересным. Всякий раз, входя в аудиторию, я встречаю… я встречал некий вызов: настолько ли ты силен, настолько ли умен, есть ли у тебя право проповедовать нам какие-то истины или ты просто пользуешься своим положением? Справишься ли ты с нами, если мы начнем жить в аудитории по-своему, не обращая на тебя внимания? Сможешь предложить что-то более интересное, чем наши эсэмэски, книжки под партой, игры в наладонниках? И, встречая этот вызов, иногда веселый, иногда ожесточенный, я должен был сделать или сказать что-то такое, что заставило бы вас принять всерьез меня, а главное – мою науку, которая без меня останется для вас сухой, непритягательной, непонятной. Такова моя роль – передать свой характер преподаваемой науке.

Вы заставляли меня становиться артистом, четко мыслить и излагать мысли языком, который понятен даже Хотькову, которого я сейчас посередине прощания выгоню за дверь вместе с его невестой…

– С какой еще невестой? – удивился Хотьков, на всякий случай оглядываясь по сторонам.

– Итак, спасибо вам – и всем моим студентам! – за радость жить среди все новых и новых лиц, которые так и остаются во мне, за наши открытия, подначки, за оттачивание во всех нас чувства справедливости, меры и юмора. За юность! За любовь!

Теперь он старался не смотреть им в глаза – боялся несочувствия. Напрасно. Студенты переглядывались огорченно, кто-то говорил: «Как же так?», кто-то: «Не надо, не уходите!» Володя Симонов спросил: «А что случилось?» Они были растеряны, не хотели его отпускать. На расспросы он сказал, что ему запретили преподавать по учебнику-словарю, он с этим не согласен и потому предпочитает уйти. Произнося эти слова, он чувствовал, сколько вопросов оставляет его объяснение, и понимал, что подробностей слишком много: начни распространяться, и превратишься в нудного мелочного педанта. А когда все закончилось, случилось странное. Расходились не сразу, некоторые напоследок толкались у стола, просили передумать, произносили какие-то приятно-прощальные слова. Чувствовались печаль и неловкость, некоторые студенты старались незаметно прошмыгнуть мимо, и Тагерт заторопился уходить. Но тут после всех подошла Марина Уланова, юный двойник Елены Викторовны Ошеевой. Она дождалась, когда остальные уйдут из аудитории и протянула что-то серое, мягкое, тряпичное, Тагерт не сразу понял, что это. Марина – так похожая на Ошееву! – посмотрела на него с каким-то материнским сочувствием:

– Знаете, Сергей Генрихович, я каждую неделю ждала этих пар. Вы, конечно, уже решили. Но если можно, останьтесь.

«До чего же они похожи!» – в который раз подумал Тагерт. Удивительное, неясное чувство охватило его: словно он оказался в потайном рукаве судьбы, где враги превращаются в друзей, где все его понимают, любят, ждут и откуда, разумеется, нельзя, просто глупо уходить. Оставшись в комнате один, он рассмотрел Маринин подарок. Это был пенал в виде тряпичной выдры с застежкой-молнией на мягком животе. Конечно, она решила подарить его в последний момент, это оказалось самая подходящая вещь из тех, что находились при ней: никто из студентов не мог предвидеть сегодняшнего расставания. Вытряхнула в сумку свои ручки, карандаши, разгладила шерстку и понесла ему. Хотела, чтобы он ее запомнил. Как же он был несправедлив, как однобоко воспринимал ее – да только ли ее?

Тагерт обвел взглядом опустевшую аудиторию – столы, исчерченные именами, инициалами, девизами, рисунками, скамьи, где десять минут назад сидели главные люди в его жизни. Вдруг он понял, как поступит с фотографиями из шкафа. Только бы успеть – ведь в пятницу ему придется сдать пропуск. Он еще раз взглянул на пенал-выдру и вышел из комнаты.

•

Среди фотографий, хранившихся в кафедральном шкафу, было штук десять крупных отпечатков, оставшихся с позапрошлого года. А кто фотограф, уже и не вспомнишь – Юля? Андрей? Забыл. Похоже, его окликнули на выходе из зала, он поворачивается, улыбается, поднимает руку в прощальном приветствии. То, что нужно.

Тагерт решил изготовить несколько плакатов и развесить их по университету. Никаких слов – только фотографии, изображающие счастье, те самые, где он со студентами в классах, на репетициях, во дворике, в электричке, в лесу. Вся его жизнь, почти вся.

Десять листов ватмана, свернутых в рулон, банка сапожного клея, толстая пачка фотографий. Принести это домой незаметно никак невозможно. А если бы и удалось – запах клея не утаишь. Тем не менее Тагерт собирался наклеивать фотографии сам. Лия ревновала его к другим студентам, зачем дразнить человека? Сейчас ее не было дома, и Тагерт решил, что успеет изготовить один-два плаката. Он застелил кухонный стол газетами, долго разглаживал пружинящий лист, двигал фотографии по бумаге, пытаясь найти наилучшую композицию. Послышался звук поворачивающегося в замке