От Тильзита до Эрфурта - Альберт Вандаль

Его очень короткое письмо к императору Францу воспроизвело то же самое уверение. “Прошу вас, – говорил он, – быть вполне уверенным в участии, которое я принимаю в Вашем Величестве и в деле неприкосновенности вашей империи”.[648] Одним словом, он, очевидно, гораздо больше заботился о том, чтобы доказать венскому двору неосновательность его опасений относительно нападения на него, чем о том, чтобы наложить вето на его приготовления к наступательной войне.

Из всех требуемых Наполеоном мер против Австрии Александр, как мы помним, согласился только на одну. Он был не прочь снова употребить свои старания, чтобы совместно с нами добиться признания новых королей. Да и то он постарался отнять у этого шага характер, который хотел придать ему Наполеон, характер истинного требования, ультиматума, отклонение которого повлекло бы за собой разрыв сношений. Князю Куракину поручено было дать Австрии только совет и высказать пожелания. Так как венский кабинет снова отклонил требование, то Александр не захотел более оказывать давления на решения своей прежней союзницы и прекратил свои настроения. Веря более, чем обыкновенно, в искренность Австрии и безвредность ее военных приготовлений, он считал, что обратясь к ней с предостережением, он сделал достаточно, чтобы сдержать ее. Он писал Румянцеву: “Главная цель – помешать Австрии напасть на Францию и тем вызвать всеобщую свалку, – достигнута, и, судя по тому, что сообщает Анштет (русский поверенный в делах в Вене, преемник князя Куракина), все ее военные меры носят только оборонительный характер. Правда, что эти меры значительно увеличили ее силы; но я ничего не вижу в этом дурного; да благодаря этому, и Франция не так уж будет спешить с разрывом с Австрией”.[649]

В результате, вследствие инертности России, та часть в предложенной Наполеоном по отношению к Австрии системе мер, задачей которой было предупредить ее враждебные действия путем угрозы, потеряла всякое значение. Признавая, что только угрозой можно заставить Австрию разоружиться, Наполеон, тем не менее, решил объясниться с венским двором и вместе с тем сделать для успокоения его соответствующие шаги. Имея в своем распоряжении только меры успокоительного характера и силу убеждения, т. е. средства, ценность которых казалась ему сомнительной, он спрашивал себя, в какой форме их употребить, чтобы сделать их сколько-нибудь действительными; он некоторое время колебался и спрашивал совета.[650] Наконец он остановился на мысли написать Францу I обстоятельное, чрезвычайно откровенное, высокомерное и в то же время примирительного характера письмо, в котором он без обиняков указывал на серьезность положения, излагал свои требования, но утверждал и старался доказать, что он не посягает ни на существование, ни на целость Австрии.[651] Вместе с тем, чтобы поощрить австрийский двор принять меры к разоружению, он сам подал пример и пригласил рейнских государей распустить их войска, но с тем, чтобы при малейшей опасности поставить их опять на боевую ногу. “Мы желаем, – пишет он им, – спокойствия и уверенности в безопасности”;[652] и, действительно, в этой фразе заключалась в настоящее время вся его политика по отношению к Австрии.

Когда переговоры уже подходили к концу, был снова поставлен вопрос о судьбе Пруссии. Король Фридрих-Вильгельм покорился необходимости утвердить договор по 8 сентября. Отдаваясь, таким образом, на волю победителя, он надеялся умилостивить его и получить облегчение возложенных на Пруссию тягостей. “Король, – говорилось в ноте, привезенный графом Гольцем в Эрфурт, – уполномочивая нижеподписавшегося представить и ввести в силу это безусловное утверждение обязательств, принятых в вышеупомянутом договоре, сознает, во-первых, что его отказ от утверждения был бы не совместим с разумной предусмотрительностью, которая требуется в его положении. Сверх того, он решился на утверждение договора под влиянием безграничного доверия, которое внушает ему великодушие Его Величества Императора и Короля, который, конечно, не будет желать гибели Пруссии, – и, если, в силу этого акта, Король и отказывается от права вести переговоры об изменениях, которые крайне необходимо ввести в способ уплаты контрибуции, а также в определение сроков платежа, он не отказывается от права ходатайствовать об этом пред великодушием Его Императорского и королевского Величества, так же, как не отказывается в силу прямоты своего характера и от права доказывать, что невозможно уплатить в предписанный конвенцией срок огромную сумму, в сто сорок миллионов франков, которая многим превышает все средства, остающиеся Пруссии”.[653] Затем следовала тяжелая картина финансовых затруднений королевства; указывалось на истощение ее доходов, на потерю кредита. С вышеозначенными полномочиями в руках явился граф Гольц в качестве просителя.

Когда к настойчивым просьбам прусского посла при соединил свои просьбы и Александр, Наполеон не был неумолим. Он уступил Фридриху-Вильгельму двадцать миллионов из ста сорока и согласился, чтобы условия и сроки платежа сделались предметом будущего соглашения между Францией и Пруссией. Об этой уступке подробно было сказано в письме Наполеона к Александру, написанному накануне их разлуки. Царь со своей стороны отказался пользоваться статьей тильзитского договора, которая позволяла Пруссии при наступлении всеобщего мира надеяться получить кое-что из своих владений на левом берегу Эльбы.

“Я покончил все дела с русским императором”,[654] – писал Наполеон 13 октября своему брату Жозефу. Действительно, трудные эрфуртские переговоры, во время которых среди развлечений и интриг было рассмотрена так много и притом столь важных вопросов, пришли к концу. 14 октября Наполеон и Александр выехали вместе из города при церемониальной обстановке, такой же, какая была при их въезде. Верхом, в сопровождении их военной свиты, они направились по дороге в Веймар. Около места их бывшей встречи они сошли с коней и продолжали разговор еще в течение нескольких минут. Наконец, после продолжительного обмена дружескими уверениями, они расстались. Александр сел в экипаж и поехал ночевать в Веймар. Уверяют, что по приезде в этот город его первой заботой было написать своей матери, чтобы успокоить ее и пошутить по поводу ее страхов. Намекая на распространявшиеся слухи о его похищении и пленении, он набросал только следующие строки: “Мы покинули эрфуртскую крепость и с сожалением расстались с императором Наполеоном. Пишу вам из Веймара”.[655] Когда русские экипажи скрылись из виду, Наполеон вернулся в Эрфурт шагом, не говоря ни слова, отдавшись глубоким, нерадостным думам.[656] Куда неслась его пылкая, беспокойная и глубокая мысль? Не к Испании ли, которая и манила его, и отталкивала; куда, как он сознавал это, ему необходимо было поехать лично, но куда ему претило забираться, как будто предчувствие побуждало его остерегаться этой пропасти? Или же, восстанавливая в памяти некоторые эпизоды, имевшие место в Эрфурте, мысленно просматривая только что законченное дело, он отдался думам об этом деле, вполне выяснив себе его несовершенство и не заблуждаясь относительно его истинной ценности?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});