Преступный человек (сборник) - Чезаре Ломброзо

Виновность по старому закону в данном случае не влечет за собой преступности; потому что самый этот закон добровольно отменен.

В конце концов, однако же, революция представляет собой нечто существующее de facto, а не de jure.

Юридически ее оправдывает только перемена общественного мнения, причем всякий стремящийся насильственно противодействовать желанию большинства является преступником.

«Всякая действующая политическая система, – говорит Ортолан, – всякая царствующая власть претендует на законность и соответствующим образом карает своих противников; существующие формулы закона даже не меняются: часто одна и та же служит как той власти, которая пала, так и той, которая ее заменила». О преступности нужно, однако ж, судить, становясь на точку зрения абсолютной справедливости и отвлеченного разума.

В самом деле, во взгляде на политические преступления установился предрассудок, в силу которого они считаются не имеющими ничего общего с преступлением вообще, так как тяжесть их зависит будто бы от произвола правительств и надобностей минуты. Но это не так, политические и уголовные преступления произошли от одного и того же корня. В самом деле, если уголовное преступление есть насильственное нарушение личных или имущественных прав индивидуума, вызывающее реакцию сначала со стороны самого потерпевшего, потом со стороны его семьи, племени, целого государства, являющегося мстителем за поруганные права личности, то преступление политическое есть насильственное нарушение прав общества, вызывающее такую же реакцию со стороны тех же политических единиц, защищающих безопасность свою собственную или своего вождя.

Для нас, эволюционистов, всякая политическая организация, принятая большинством, есть проявление инстинкта общественности, который служит источником всех прав и обязанностей для индивидуума, принадлежащего к данной ассоциации.

Значит, пока большинство готово пожертвовать частью своей индивидуальной свободы ради общественных интересов, передавая часть своих прав общественной власти, всякое деяние, противное этому образу действий, является преступным.

В данном случае оскорбление нравственного чувства отступает на задний план перед необходимостью для социального ядра защищать свою политическую организацию. Политический преступник, покушающийся на жизнь монарха, несомненно оскорбляет нравственное чувство, что, конечно, усугубляет его преступность и усиливает общественную реакцию на его преступление, но он, кроме того, колеблет основы политического организма, в поддержании которого заинтересовано громадное большинство его сограждан.

Уверять, что все формы политических преступлений оскорбляют нравственное чувство и являются бесчестными, как это делает выдающийся итальянский критик Зигеле, преувеличивая идеи Гарофало, значит совершенно позабыть о том, что даже классические юристы называли чистым политическим преступлением, то есть о таких деяниях, к которым не примешивается ничего преступного в обычном смысле слова, но которые, может быть, в самой высокой степени вызывают репрессию со стороны государства, так как направлены к перемене образа правления или к низвержению главы правительства.

Пример такого деяния мы недавно видели в свержении с болгарского престола князя Александра Баттенберга, а еще более свежий – в бунте кантона Тессино. Если бы не убийство одного высокопоставленного деятеля каким-то фанатиком из личного мщения, этот бунт не мог бы оскорбить самого тонкого нравственного чувства, а между тем он был направлен ни больше ни меньше как к замене одного правительства другим и был причиной больших перемен в политической жизни страны.

Да, наконец, чем оскорбил бы нравственное чувство или поступил бы бесчестно тот, кто публично на площади одного из итальянских городов стал бы проповедовать антиконституционные взгляды или предлагать новую форму правления, по его мнению, более полезную для страны? Кто попробовал бы, например, – и, по нашему мнению, хорошо бы сделал – провести административную и отчасти политическую самостоятельность итальянских областей наподобие Швейцарии или Соединенных Штатов?

Однако же переход от мысли к действию всегда сопровождается шумом; побьют, например, при этой проповеди, полицейского – вот вам и преступление против нравственного чувства.

Но подумайте же о громадной разнице, лежащей между этим преступлением и тем, которое совершает прирожденный преступник!

Последний из-за пустячного мотива готов проявить максимум насилия: убить, например, человека из-за пучка солода в грош ценой. А в политическом преступлении, напротив того, при самых возвышенных мотивах совершается возможно меньшее насилие. Вместо того чтобы делать зло стране, политические преступники часто делают или стремятся делать ей добро, притом жертвуя скорее собой, чем другим кем-либо, что и доказывает отсутствие в них злой воли, в большей части случаев эгоистичной. Иисус Христос веревкой выгнал торговцев из храма; в этом можно найти признаки преступления против личности и против нравственного чувства – пусть так; но можно ли сравнивать это преступление хотя бы с самыми невинными подвигами каморры или даже с простым нанесением ушибов в уличной драке? Когда наименьшее насилие совершается с наивысшей, наиблагороднейшей целью, то преступник оскорбляет нравственное чувство только для того, чтобы еще выше поднять к нему уважение.

Кроме того, разделение политических преступлений на бесчестные и оскорбляющие нравственное чувство не имеет никакого практического значения и не может отразиться на наказании.

Гарофало обращал большое внимание на практическую сторону своей теории и предложил различные наказания, смотря по степени оскорбления, нанесенного нравственному чувству большинства, и сообразно антропологическому типу преступника.

Но именно изучение политического преступления с антропологической точки зрения показало нам, до какой степени политические преступники отличаются от обыкновенных. В самом деле, преобладание между ними преступников по страсти и по случаю, возвышенность стремлений, благородство целей делают необходимым изобрести для них специальные наказания, даже в тех случаях, когда к политическому преступлению примешивается уголовное.

Можно сказать более: даже прирожденные преступники, раз они совершают преступление с политической целью, не должны бы, по нашему мнению, быть наказываемы наравне с уголовными, и уж особенно смертной казнью. В самом деле, будучи антимизонеистами, они часто предвидят полезные социальные и политические реформы, а благодаря импульсивности, столь для них характерной, спешат осуществить эти реформы при помощи средств, противных честному человеку, но иногда приводящих к результатам, выгодным для целой нации.

Политическое преступление оскорбляет, стало быть, не нравственное чувство и не чувство чести, а политический и социальный мизонеизм большинства. Поэтому-то деяние, само по себе не безнравственное, было преследуемо с древнейших времен и будет преследоваться впредь при помощи специальных законов. Необходимость защищаться оправдывает это преследование со стороны общества. И если мы теперь хотим сделать его более умеренным и регулировать на будущее время, то все же должны признать его необходимость для мирной эволюции политической и социальной жизни.

Для нас, стало быть, основой вменяемости политического преступления является право большинства граждан поддерживать излюбленную ими политическую организацию; преступление состоит именно в нарушении этого права.

И отнюдь нельзя сослаться на то, что право это есть не что иное, как произвол мизонеичного большинства, хотя правда и находится иногда на стороне возмутившегося меньшинства.

В таких случаях политические формы, о которых мечтает последнее, рано или поздно завоюют себе общее сочувствие, но, пока этого не случилось, осуществлять их путем насилия было бы преступно. Как в природе не бывает скачков, так и в общественной жизни, по закону, который Конт назвал динамическим, прогресс осуществляется медленно и постепенно. И как бывает наказан всякий, хотя бы на йоту нарушивший законы природы, так будет наказан и тот, кто захочет сдвинуть социальный прогресс слишком быстро и несвоевременно; он вызовет бурную реакцию со стороны оскорбленного в своем естественном стремлении к инерции общества.

Закон большинства есть, в сущности, закон природы, и на этом законе зиждутся государства, так как он представляет собой общую волю граждан[116], которые, в принципе, должны принимать участие в «создании правительства».

Если это большинство находилось прежде в зависимости от вождей, если оно кланялось перед войсками монархов, то теперь, почувствовав в себе силу править собой, оно подняло голову и, после многовековой борьбы за политическую власть, успело укрепить за народом присущее ему право участвовать в управлении государством.