Терра - Дария Андреевна Беляева

монолога. Я аж опешил.

– А в другую? – спросил я.

– Ну, помогать лучше всегда, но в другую погоду я бы тебя поесть сюда не пустил, кофе бы тебе не наливал. Чего тебе в сухом-то на улице не постоять, и на что тебе кофе, если не простудишься? Грипп ходит, слышал?

– Только сегодня услышал. Болел.

Я быстро замахал руками.

– Не гриппом. Просто болел. От людей отвык.

Сулим засмеялся:

– Я уж понял. А то бы знал, небось, если тем гриппом. Осторожнее будь.

– Ага. Спасибо. Счастья тебе и всего хорошего. Чтоб дочка за ум взялась.

Расстались мы добрыми друзьями.

То и дело раздвигая бесконечную занавеску дождя, я почти вслепую добрался до телефона-автомата, поискал в кармане четвертак. На стекле кабинки подростки маркером написали «звезды гетто».

Я набрал номер Эдит.

– Привет. Извини, не хочу включать мобильный.

– Борис, – сказала она, вздохнув. В голосе ее слышалась легенькая тень облегчения, едва крылом коснулась и исчезла. – Все вокруг тебя ищут.

– Уж я надеюсь.

О моем маленьком гнезде никто не знал. На то оно и было тайное. Значит, тест-драйв пройден. Успешно я затаился.

– Где ты был?

– В гнезде. У меня было беспокойство, мне не хотелось в больницу.

– Ты мог умереть.

– Это вряд ли.

Такие у нас с Эдит всегда получались отмороженные разговоры, прелесть просто.

Я спросил:

– Мэрвин и Андрейка в порядке?

– Да. Я позвоню Мэрвину?

– Нет. Мне нужно с тобой поговорить. Очень.

– Тогда приезжай. Я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Оплатишь мне такси? А то у меня, кажется, бумажник промок.

– Хорошо. Я тебя жду.

Но мне повезло, купюрки оказались сухонькие. В такси я в основном спал, а когда просыпался, то думал, не расскажет ли Эдит все Мэрвину и остальным.

Если уж я собирался звонить Уолтеру (а этого я точно еще не знал), мне не нужны были всякие там Мэрвины, которые будут меня отговаривать. А как он вообще? Не чокнулся там?

Эдит стояла на крыльце, вокруг нее вился густой сигаретный дым, ее обрамляла яркая, влажная зелень сада.

– Борис, – сказала она, затушив сигарету, и вышла ко мне навстречу прямо под дождь.

Я обнял ее, и Эдит погладила меня по плечу.

– Борис, я очень волновалась.

– Я вижу.

– И говорю об этом совершенно серьезно, – продолжила Эдит, не обратив на мои слова ни малейшего внимания. – Более того, я догадываюсь, о чем ты хочешь поговорить.

– Правда?

– Я тоже смотрю новости.

Эдит привела меня в дом, и я с радостью увидел знакомую кухню, знакомую лестницу.

– Одетт тут?

– Нет, конечно.

– Стоило попытаться.

– Безусловно, стоило.

Я взял сигарету из пачки Эдит, закурил.

– Я сделаю чай, и пойдем в комнату, – сказала Эдит. – Ты мне все расскажешь. Борис, ты уверен, что тебе не нужна медицинская помощь?

– Уверен, правда-правда не нужна. Только твоя личная.

Эдит заварила чай с бергамотом и вручила мне серебряный поднос, явно проживающий в ее семье не первое столетие.

– В мою комнату. – Она махнула рукой.

– В твоего дворецкого стреляли, Эдит.

– Как в детективе.

В ее комнате мягко пахло кремом для рук и сухо – книгами. Черные шторы были задернуты, темноту располовинивала только крохотная щелочка между ними. Словно молния, расстегнувшаяся на трупном мешке.

Эдит щелкнула выключателем. Ой, вы знаете, этот электрический свет в пасмурный день, синоним уюта, победа над депрессией природы.

Чего хотелось? Как в старые добрые времена забраться на кровать с ногами и почитать. В этом доме всегда было так тихо и просторно, как в фильме.

Я умел тут успокоиться, приложиться лбом к какой-то вечной тишине склепа. Поставил, значит, поднос на тумбочку, и Эдит тут же взяла чашку.

Она сказала:

– Итак, твоя проблема заключается не в том, что тебя два раза подстрелили?

– Нет. Удивительно, правда?

– Да. В таком случае, ты меня заинтриговал.

Эдит отпила бергамотовый чай, села на кровать и похлопала ладонью по месту рядом с собой.

Я сел и тут же почувствовал себя ребенком, словно кровать была заколдованной.

На подушке лежала старая книжка на немецком языке. Какие-то сказки, должно быть, или детские истории. Я взял ее в руки, она поразила меня тканевой шершавостью, сейчас таких книжек уже не делают, все они гладкие, глянцевые.

Эдит сказала:

– Это мне досталось от бабушки. Ее книжка.

Я повертел ее в руках, полистал. Судя по всему, история была о жизни человекоподобных котов в большом, красивом доме, похожем на нынешний дом Эдит. Всюду книжные полки, уютные подоконники, свечки и картины. Эстетское место, где закупорено прошлое. Коты в костюмах ходят с тросточками, кошечки в платьях обмахиваются веерами – ретроградная анималистическая утопия.

– Красиво, – сказал я.

– В самый раз для дождливого дня. Мне хотелось поднять себе настроение. Я думала, ты мертв.

– С крысами такое бывает. Забьются куда-нибудь умирать, под какую-нибудь трубу, и все разлагаются, разлагаются.

Эдит чуть заметно скривила губы, отобрала у меня книжку и всучила мне чашку с золотым узором по кайме.

– Умеют же немчики красиво жить.

– Хорошо, когда упоминают это, а не две мировых войны.

Мы засмеялись (взрослая она, в отличие от малышки, и трезвой это умела, хоть и очень тихо), потом Эдит задумчиво кивнула каким-то своим мыслям.

– Так что, Борис, кем ты себя чувствуешь?

– Ну, еще неделю назад я чувствовал себя сукой. Теперь чувствую себя человеком. Стало хорошо жить. Легко дышать.

– Слышала, нормальные люди так и живут.

– Ну и ладно. Пусть себе живут. В общем, я себя за все простил. Я люблю себя. Я хороший. Я был плохим, но теперь все изменится.

– Иногда ты очень наивный.

– Иногда нужно быть наивным, – сказал я. – Ты понимаешь? Нужно довериться всему этому сложному миру, и он выведет тебя к свету. Тут все не так уж глупо устроено.

– По-моему, ты чокнулся.

Слово «чокнуться» было от нее таким непривычным, что я замолчал.

– Думаешь, неправда все? И мир действительно устроен так глупо?

– Да нет, правда, разумеется. Точнее, полуправда, как и все в мире. Одна сторона бытия такая, – сказала Эдит.

А другая сторона, темная сторона, я знал, заключалась в том, что быть страшно, а там, в конце, дожидается огромная пасть смерти, и вся жизнь – просто конвейер, на ленте которого мы все едем в пустоту.

И нечего тут спасать, сама идея дохлая, гибельная.

– А если ты умрешь? – спросил я. – Если я потеряю тебя?

Мы знали, о чем говорим, нам не нужно было обозначать тему. Она понимала меня безо всяких лишних слов.

– И? – спросила Эдит. – Ты можешь рисковать собой или не рисковать собой, но однажды я