Разгон - Павел Загребельный

Бюро добрых услуг обещало дать советы о том, как подготовиться к выходу на пенсию, где раздобыть джинсы, как пережить напряженное время между авансом и зарплатой, как научиться несвоевременно принимать ненужные меры.

Теперь Анастасия читала уже мелочи, какие не успела схватить при первом ознакомлении. "Объявляется конкурс на лучшую научную работу по установлению предела безнаказанности за зигзаги в мыслях".

"Отдел снабжения получил дренажные трубки для отвода в озонный пояс стратосферы негативных эмоций по системе Мак-Дугалла".

"Лучше машина без кибернетика, чем кибернетик без головы".

"Меняем дурака с ЭВМ на мудреца без машины".

"Квартиры, ковры, цветные телевизоры и импортные магнитофоны, приобретенные на общественные средства, просим сдавать на сохранение группам народного контроля".

Кажется, о Карнале забыли, и Анастасия могла вздохнуть свободнее. Но вдруг: "Покупаем опрятно-изысканные высказывания для бесед с академиком Карналем".

А между нею и тем бездарным плакатиком, окруженный смеющимися мужчинами и женщинами, Петр Андреевич Карналь, тоже читает и тоже смеется, как будто речь идет о ком-то постороннем. От такого можно бы и застонать, но как тут застонешь?

Если бы она знала, что встретится здесь с Карналем! Не пошла бы сюда ни за что. Но Алексей Кириллович сказал, что академик посмотрел все с утра, а после обеда сюда уже не придет, потому что должен проводить шутливую "научную конференцию", ироничный диспут, где ораторов, которые в продолжение первых двух минут не вызывают смеха в зале, лишают слова. Попасть на такую "конференцию" тоже хотелось, но встретиться с Карналем она не решалась. Был для нее неприступнее высочайших горных вершин. Только издали, только ослепляет глаза. Человек для расстояний.

А теперь стояла перед ним, чуть не касаясь его грудью, ненавидя свою женскую плоть, ненужную и неуместную округлость, все то, чем положено гордиться и что тут должно было стать смешной тщетой, сплошным расстройством. У Анастасии уже давно выработалась привычка держать голову чуть наклонив, как будто слишком длинная шея не могла ее удержать - и она перевешивала. Короткая прическа еще сильнее подчеркивала этот небрежный, даже дерзкий, наклон, если смотреть сбоку, впечатление такое, будто несет Анастасия голову виновато (бывший муж в своих алкогольных шутках называл еще: подставляет голову под гильотину), спереди же в этом упрямом наклоне головы, в остром взгляде исподлобья прочитывалась всегда неуступчивость и своеобразная женская отвага. И хотя теперь, очутившись перед Карналем, Анастасия по своей привычке так же упрямо наставляла на него чуть наклоненную голову, ни отваги, ни неуступчивости не имела в себе ни капли, чувствовала себя маленькой школьницей перед строгим учителем, готова была провалиться сквозь землю, если бы не шутливое предостережение среди сотен висевших на стенах иронических сентенций: "Если и захочешь перед начальством провалиться сквозь землю, то проваливайся лишь тогда, когда руководствуешься научными целями!"

Карналь мог покарать ее немедленно, мог помиловать, мог поиздеваться перед всеми, выставив Анастасию в роли белой вороны. Нарушено его строгое правило не допускать ни одного постороннего человека на сороковую субботу, да еще и нарушено опять этой надоедливой журналисткой, которая попадалась на его пути в самые неподходящие минуты.

Мгновение молчания, неловкости, смущения для обоих могло бы показаться угнетающе бесконечным, но каждый знал лишь о себе, о другом думалось иначе, и то, что сделал Карналь, для Анастасии было такой же неожиданностью, как и встреча здесь с ним после пылких заверений Алексея Кирилловича об абсолютной невозможности такой встречи.

- А-а, - как будто обрадовавшись, что нашел то, чего никак не мог найти, сказал приветливо Карналь, шагнув к Анастасии, по-дружески взял ее за локоть и повел от тех, кто его окружал.

- Простите, - тихо сказала Анастасия.

- Оставьте. Это ни к чему. Я даже не стану допытываться, кто вас сюда привел, потому что это не меняет сути дела.

Он вел ее быстро, люди расступались перед ними, но все равно уединиться тут никто бы не сумел, даже знаменитый Диоген, который в толпе чувствовал себя самым одиноким, ибо окружали его глупцы, тут же глупцов, по всем признакам, не было, а если и были, то в слишком мизерных количествах. Карналь направился к лестнице на второй этаж производственного корпуса, там было просторно, люди оставались внизу, внизу оставалась сороковая суббота кибернетиков, оставался смех.

- У вас же смеются только на первом этаже, - набираясь смелости, напомнила Анастасия.

- Добавьте, на первом этаже обещают, на верхних - осуществляют обещания.

- Обещания?

- Ну, это я так, к слову. Вообще же смех на первом этаже, чтобы никому не мешать.

- Кому же? Выходной.

- Для кого выходной, а для кого и нет... Есть люди, которые вообще не знают ни выходных, ни праздников, у них рабочий день - вся жизнь. Слыхали о таких?

- Приходилось. Но, Петр Андреевич, как вы можете допускать?

- Что именно? Вас на сороковую субботу?

- Это же не вы. Но то, как с вами там внизу... на первом этаже... Все эти шуточки...

- Юмор - это посланник правды. Смеха боятся только глупцы. Можете поверить: ко мне уже прибегал с протестом Кучмиенко. Оскорбился, что его назначили директором мучного института. А виноват сам. Когда-то имел неосторожность брякнуть, что может возглавить что угодно, даже Одесский мучной институт.

- Разве есть такой?

- Есть или нет, разве не все равно? Слово вылетело, остряки поймали.

Он продолжал держать ее за локоть, это воспринималось так естественно, будто они давние друзья, шли длиннющим коридором, который освещался лампами дневного света, деловая беседа деловых людей, ничем не разделенных, давно знакомых.

- По обеим сторонам у нас здесь бытовые помещения для сотрудников, а дальше по периметру - цехи. Я хотел бы вам кое-что показать. Уж коли вы здесь, то...

- Вы не сердитесь на меня за мое нахальное вторжение, Петр Андреевич?

- Сердиться? Возможно, возможно... А на самом деле... Знаете, у меня какое-то непередаваемое чувство... Признательности? Именно так. Я признателен вам.

Она испугалась и даже дернула локоть, чтобы высвободиться. Карналь не держал ее, и она обескураженно заглянула ему в глаза.

- За что, Петр Андреевич?

Он снова нашел ее локоть, притронулся к нему почти машинально, не то обращался к ней, не то думал вслух:

- Да, да... Вот уже несколько месяцев, наверное, самых тяжелых в моей жизни месяцев, я постоянно ощущаю чье-то присутствие, чье-то внимание, что-то неизъяснимое, будто радостные зарницы из-за темного горизонта... Может, это ваше присутствие, Анастасия?

- Но ведь я...

- Неприсутствующее присутствие, хотите сказать? Согласен. Я и сам не обращал внимания. Но увидел вас тогда у моря...

- Петр Андреевич, - Анастасия отскочила от него перепуганная, охваченная ужасом, - Петр Андреевич, вы никогда не сможете простить! Я...

Он не слушал ее, может, вообще в эту минуту неспособен был слушать кого-либо, ему нужно было выговориться самому, впервые за много месяцев выговориться, сказать такое, чего не позволял самому себе даже в мыслях.

- Потом ваша телеграмма. Она поразила меня одним словом, сути которого я не могу знать и не хочу, но... Теперь вы здесь, в нарушение всех наших обычаев и законов, но я благодарен вам... - Он чувствовал какую-то нервную потребность открыть перед этой молодой женщиной то, чего ни перед кем бы не открыл никогда, ибо, если быть с ней откровенным до конца, все это касалось не кого-то, а именно этой женщины!

Коридор был бесконечный. Узкий, какой-то тесный и темный, несмотря на многочисленные дневные светильники. Анастасия металась от стены к стене, ломано пересекала прямой путь Карналя, то приближаясь к нему, то отшатываясь от него, и далекие взблески в ее темных глазах то исчезали для Карналя, то приближались на расстояние почти опасное. Петр Андреевич, пугаясь неосознанно уже того, что только что сказал этой женщине, в то же время ощущал почти болезненную потребность говорить еще и еще, сказать как можно больше, предостеречь не то самого себя, не то Анастасию (почему именно Анастасию - не мог бы еще сказать), что самое страшное - это деградация человеческого сердца, а она неминуемо наступает, когда...

Сплошная стена неожиданно закончилась широким двусторонним проходом к цехам. Карналь, жестом пригласив Анастасию, повел ее налево.

"По периметру цехи", - сказал перед этим Карналь. Никогда бы не подумала Анастасия, что за будничным "по периметру" может скрываться такой светлый, почти храмовый простор, гармонично расчлененный могучими бетонными колоннами, сплошь увешанными, как и внизу, на первом этаже, плакатами, призывами, дружескими шаржами, диаграммами. На первый взгляд казалось, что и тут продолжается веселый карнавал острот, иронии, впечатление усиливалось еще и тем, что цех во всю длину вмел как бы два этажа: нижний, по которому шли Карналь с Анастасией, и верхний, нечто вроде театральных подмостков, деревянный настил, натертый желтой мастикой, отполированный до блеска, местами прорезанный так, чтобы выпустить из-под себя то механические подъемники, то шланги со сжатым воздухом, то подводки кабелей. Ничего похожего на электронные машины нигде Анастасия не видела, одни только беспорядочно разбросанные внутренности машин, блоки плит с интегральными схемами, таинственные густо заплетенные косы из розово-желто-зеленых проводов то бессильно свисали над помостом, то лежали на нем целыми грудами, то подключены были к каким-то устройствам, около которых стояли девушки в белых халатиках, что-то помечая в длиннющих блокнотах, не обращая ни малейшего внимания на появление в цехе Карналя.