Фантастика 2000 - Сергей Лукьяненко

Вторично этот фильм сделали в Москве, объединив с рассказом «Летнее утро».

Вот, пожалуй, и все, что можно рассказать о моих попытках создавать фильмы. Заметного следа в кинематографе я не оставил, но значительный кусок своей жизни, лет десять, провел в мире кино.

Если спросить меня, какие моменты в кинематографической карьере мне более всего запомнились, я ответил бы, что удивительных и очень романтических приключений у меня не состоялось, так как сценарист — человек как бы примыкающий к группе, но не равноправный ее член, его встречают на аэродроме, но редко провожают. Надо трезво оценивать свое место в этом процессе, тогда не будет разочарований. И не следует проклинать режиссеров за слабые фильмы по вашим сценариям. Почти всегда сам сценарист и виноват.

Пожалуй, могу вспомнить одно потрясение.

Майоров снимал «Золотых рыбок» в Калуге. Он попросил меня приехать, и когда я добрался до гостиницы, группа уже уехала на съемки. Мне объяснили, как пройти к реке.

Улица скатывалась к Оке круто и живописно. В конце улицы сверкала река, а у берега стояла пристань. Обыкновенная речная пристань. С обыкновенной вывеской «Великий Гусляр».

«Странно, — подумал я. — Откуда-то мне известно это название… Но почему Великий Гусляр? Я же в Калуге!» И тут я понял — я же придумал этот город! Его не существует.

А пристань существует. Потому что в том воля кинематографа!

15

Мое сочинение на тему, как стать фантастом в нашей стране, завершается, потому что возникает опасность повторений.

Хотелось бы поговорить напоследок о том, что произошло с фантастикой и соответственно со мной в последние годы.

Начиная с момента создания современной фантастики, выкованной руками Стругацких и Ефремова, а затем и плеядой фантастов-шестидесятников — Варшавским, Громовой, Нудельманом, Полещуком, Михайловым, Альтовым и Журавлевой, Войскунским и Лукодьяновьш, Гансовским, Биленкиным (простите, если кого-то пропустил), в ней бурлила, все откровеннее, идеологическая борьба. Явление шестидесятников, как в обществе в целом, так и в литературе и искусстве, яркое и революционное, начало размываться и исчезать под гнетом «советской контрреформации». Семидесятые годы — крушение надежд и окостенение идеологических идолов. Ведь фантастика, которую творили Стругацкие и их друзья, была ужасна тем, что ставила под сомнение волю партии. Только партии в нашей действующей модели антиутопии дозволено было знать, каким будет тот самый коммунизм, к которому мы стремились. А партия, если вы внимательно прочтете литературу советской эпохи, совершенно не представляла, что это за зверь — коммунизм и что мы будем с, ним делать.

При определенном ослаблении диктата идеологических органов после XX съезда партии появились писатели нашего цеха, которые захотели сами разобраться в том, что же нас ждет.

А как только начинаешь разбираться, оказывается, что будущее невозможно изобразить одной розовой краской. Иван Ефремов честно старался заглянуть в коммунизм, победивший во всей Вселенной, и остаться оптимистом. «Туманность Андромеды» партийная критика носила на щите, но на самом-то деле — с оглядкой. И, отворачиваясь, идеолога сплевывали и воротили рожи — у Ефремова получился сомнительный оптимизм.

Затем через год-два пришли Стругацкие. И что бы они ни говорили о светлом будущем, какие бы коммунистические реалии ни старались поначалу изобразить, даже самому недалекому идеологу становилось ясно: наваливается угроза пострашнее американских опусов об атомной войне. Стругацкие писали о будущем нашей державы, на самом-то деле, по-моему, совершенно не веря в коммунизм и давая понять своим читателям, что те его не дождутся.

Недаром так скоро и безусловно Стругацкие стали кумирами младших научных сотрудников — мыслящей части нации.

До конца шестидесятых, все более стервенея, официальные критики делали вид, что ничего особенного не происходит. В это десятилетие Стругацких активно издавал не только умеренно-либеральный «Детгиз», но и «Молодая гвардия», в которой до поры до времени власть оставалась в руках Жемайтиса и его сотрудниц.

Именно ЦК ВЛКСМ и понял, как только память о хрущевской оттепели скисла и растворилась в национал-коммунистических воплях, что надо перекрыть кислород «циникам и нытикам», которые уничтожают веру в светлое будущее.

Редакцию Жемайтиса разогнали и набрали вместо старых редакторов комсомольских мальчиков, готовых на все ради карьеры: как правило, бездарных писателей, неумных интриганов, которых отличала хорошая комсомольская злоба, умение войти в роли союзников не только в ЦК комсомола, но и в Госкомиздат и главный ЦК. И там, где Стругацких не могли разоблачить и потоптать, в ход шла клевета и низкая сплетня, например, обвинение в том, что они «навели» чекистов на дом Ефремова после его смерти и стали инициаторами обыска в квартире Ивана Антоновича. Кстати, уже в наши дни стало известно, что Ефремова много лет числили в английских шпионах и «пасли» совершенно официально. Я помню, как мне «достоверно» рассказывали солидные люди, что Стругацкие уже собрали чемоданы и уезжают в Израиль — и эта сплетня использовалась в качестве оружия надежного рода: «Как можно их издавать, если всем известно, что они уже предали Родину?» С годами Стругацким становилось все труднее печататься.

Из-за попыток напечатать их повести уничтожили журналы «Ангара» и «Байкал». Но эффект, как и положено в нашей стране, был обратным. Сколько мне приходилось видеть машинописных копий их произведений!

Мое поколение фантастов я бы назвал вторым после «Стругацкого призыва». Мы опоздали всего на пять — семь лет, но первые наши рассказы были напечатаны к концу шестидесятых годов, то есть на закате оттепели. А вскоре по нам ударила волна репрессий «мягкого типа». Или ты будешь писать как положено, или не будешь печататься.

Мы были менее талантливы, чем Стругацкие, но печататься хотелось так же, и ттоэтому поколение искало паллиатива.

Мы не замахивались на мировые проблемы и судьбы цивилизации. Но при том никто из нас не воспевал коммунистические идеалы. Жили в своих экологических нишах, но не подличали. Биленкин и Михайлов осваивали космос и искали там ответы на свои вопросы. Парнов с Емцевым большей частью ограничивали себя миром науки. Роман Подольный иронично шутил, Ларионова, Мирер и Шефнер решали моральные проблемы… Конечно, я упрощаю — все писатели второго поколения были сложнее, чем можно сказать в одной фразе. Но при том — локальнее, чем их предшественники.

Что любопытно, за все последующие десятилетия после 1960 года в среде «молодогвардейцев» не выросло ни одного писателя, если не считать Сергея Павлова, которого, за неимением прочих достижений, борцы за истинный коммунизм превратили в свое литературное знамя. И это тем более удивительно, что на стороне правоверных комсомольцев были все типографские мощности державы, призванная кричать «ура» критика и издательские редакторы, готовые подправить, дописать, улучшить, как Николая Островского.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});