Автобиография - Франко Дзеффирелли

МК: А Бертолуччи?

ФД: Если фильм ему удается, то это потрясающий фильм. Но он очень много ошибается. У него либо ошибка, либо шедевр, никаких других вариантов. Я вот, например, никогда не ошибаюсь, меня защищает профессионализм. В конце концов все приемы складываются в единое целое. Иногда выходит даже шедевр. Но ниже определенного уровня я не опускаюсь.

МК: Что такое шедевр, с вашей точки зрения?

ФД: Произведение, где все вышло удачно. Все составные части удачно сложились.

МК: У вас ведь случаются шедевры?

ФД: Некоторое количество.

МК: Как всегда, вы ваш самый строгий критик.

ФД: Да, но я могу без зазрения совести сказать, что шедевры у меня были. «Иисус из Назарета», например, — настоящий шедевр, очень качественная вещь. Я сказал именно то, что хотел сказать, и именно так, как хотел. Мне не пришлось, как это часто бывает (и со мной тоже), приспосабливать то, что получилось, под то, чего я на самом деле пытался добиться. «Богема» — шедевр, который останется в истории. Много было и спектаклей, и фильмов. Хотя с фильмами сложнее: это искусство, поставленное на поток, оно очень коммерческое, коммерческий успех тут жизненно важен. Есть масса плохих фильмов, которые собрали кучу денег. И масса прекрасных фильмов, которые никто не смотрел.

МК: Держать слово — это важно?

ФД: Я свое слово держу всегда. И работаю даже тогда, когда мне бы не следовало. Сейчас, например, я себя очень нехорошо чувствую. Ходить сложно, глаза начинают отказывать. А в моей работе без глаз никуда. Все органы чувств разлаживаются, вот и слух тоже. На репетициях могу не услышать рояля.

МК: У вас стопроцентный музыкальный слух?

ФД: Со временем мой слух улучшился, я начал различать детали. Вчера в какой-то момент я подумал: что-то не так. И спросил у Массимилиано (Массимилиано Стефанелли, дирижер, руководивший оркестром в ходе московской постановки «Паяцев» Леонкавалло): «Баритон ведь фальшивит? Или я не прав?» А он: «Да-да, ты заметил? Фальшивит, еще как!» Но, к счастью, никто больше не обратил внимания. К счастью, голова у меня все еще работает, как у молодого и здорового. Все беды начинаются, когда от мозга команды начинают поступать в мускулы. Ноги, например, у меня очень крепкие, но с равновесием проблемы — мне сложно поворачиваться, я теряю равновесие и падаю. Кошмар. Но я столько всего получил от жизни, что теперь пора и заплатить. Кроме того, за последние шесть лет я поставил, возможно, лучшие свои спектакли. В этом году в Риме я ставил с молодыми артистами «Травиату», она тоже прекрасно вышла.

МК: Теперь у вас будет «Тоска»?

ФД: Прекрасная «Тоска»!

МК: Сложно ставить одни и те же оперы по нескольку раз?

ФД: В жизни все каждый раз бывает по-новому. Это как снова встретиться с давним любовником.

МК: Когда вы вот так встречаетесь с любовниками, используете ли вы старые находки?

ФД: Я просто подхватываю прерванный разговор. Ты встречаешься с человеком и видишь много нового. Понимаешь, что этот человек мог дать тебе нечто, чего ты раньше не видел, а вот теперь видишь. Так что со временем постановки улучшаются. За исключением одной — «Травиаты», которую я поставил с Каллас в 58-м году. С тех пор я сделал восемь «Травиат», но с той ни одна не сравнится. За «Тоску» мне сейчас тоже страшно браться, потому что «Тоску» я ставил с ней, и у меня осталась полная запись — пятьдесят минут.

МК: Вы взялись бы за русскую оперу?

ФД: Когда я был очень молодой, в 59-м году, я ставил «Бориса Годунова» в Генуе. Мне очень понравилось.

МК: А «Евгений Онегин»?

ФД: Очень красивая вещь, но эта культура, романтическая опера, от меня далека. Вот «Хованщина» очень хороша. Только она очень, очень длинная, ее нужно резать и резать.

МК: Что вы думаете о русской музыке вообще?

ФД: Она прекрасна, и она сыграла важную роль в истории музыки. Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский, его Первый концерт для фортепиано с оркестром.

МК: В этом году я устроил концерт номер один на Красной площади.

ФД: С фортепиано и оркестром?

МК: Да.

ФД: Потрясающе! (На этом месте оба начинают напевать. — Прим. ред.).

МК: Важны ли в жизни деньги?

ФД: Боюсь, что да.

МК: Как вам кажется, Буш — важная фигура?

ФД: В Америке есть масса вещей, которые важны всем — и республиканцам, и писателям, и экономистам. Это основополагающие ценности. А следом идет менее важное — если только не появляется кто-то вроде Рейгана или Джонсона. Эти двое были лучшими президентами столетия после Рузвельта.

МК: А Клинтон?

ФД: У Клинтона не тот масштаб. И он уступает Никсону. В какой-то степени Труман переделал весь мир. При нем сбросили атомную бомбу, при нем привели в порядок Европу с американской помощью. Он восстановил Европу, чтобы уберечь ее от вас, от русских.

МК: Правильно ли он поступил?

ФД: Правильно.

МК: Вы действительно боялись? И теперь тоже боитесь?

ФД: Глупости.

МК: А Путина не боитесь?

ФД: Нет.

МК: Что же тогда все так на него сердятся?

ФД: Россия внушает страх крупному капиталу. Крупный капитал завязан на арабах. Арабы пятьдесят лет добывают нефть, они неплохо заработали, но они много инвестировали в западную промышленность. Они скупили всю биржу. Так что всех пугает сама идея, что вдруг появится энергетический колосс вроде России, и тогда разорятся немцы, французы, испанцы, владельцы Standard Oil. Все эти нефтекомпании основаны на арабской нефти. И это абсурд, потому что мы, Европа, должны получать нефть из России. А не из Саудовской Аравии. Когда-нибудь построят прямой нефте- и газопровод, и Россия вернется на арену, как и предрекал Шредер. Немцы сразу поняли, в чем тут дело.

МК: Но боятся же!

ФД: Это не страх. Это финансовые проблемы. Они боятся, что их акции рухнут на бирже.

МК: Важна ли демократия?

ФД: У вас ее никогда не будет.

МК: И сейчас нет?

ФД: Она у вас была недели три, при Керенском.

МК: А при Горбачеве?

ФД: Какая там демократия!

МК: Но партии же есть?

ФД: Демократия — это очень тяжело. Взять хотя бы нас: после двадцати лет не такого уж страшного фашизма мы до сих пор не можем до конца приспособиться к демократии. Демократия работает по-настоящему в Америке, в Англии, во Франции.